Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 31

Без привычного рёва мотора «ишак» радостно устремился к земле с аэродинамическим качеством мешка с цементом.

Лёха потянул штурвал, но своенравный самолёт уже почти вырвался на свободу — крылья дрожали, теряя последнюю подъёмную силу.

Три метра… два… Колёса почти касались пыльной дороги.

Первое касание вышло жёстким и однобоким — левая стойка первой чиркнула по грунту, подняв фонтан пыли, и тут же ей на помощь пришла и правая, долбанув самолёт изо всех сил.

Первым ударом вредный «ишак» постарался выбить из Лёхи все мысли, оставив только безусловные рефлексы.

Противный самолёт подпрыгнул, завис на мгновение в воздухе, и Лёха инстинктивно чуть отработал штурвалом, гася инерцию. И тут же последовал второй удар — упрямый самолёт пнул лётчика под зад сильнее, уже обеими стойками. Снова удар — и… хвост сам собой рухнул на дорогу, подняв облако пыли.

Лёху швырнуло в кабине, хорошенько приложив кумполом в шлемофоне о фонарь, привязные ремни врезались в плечи, и мир стал на миг чёрно-белым. На секунду в глазах поплыли серые пятна, но сознание не уплыло совсем — тренированный советский череп отделался только лёгким звоном в ушах.

— Как после дружеской пощёчины от Наденьки… — мелькнула тусклая искра сознания. — Тьфу ты, вот ведь вспомнится! Хорошо я вовремя рот захлопнул, а то бы про целовать девочек можно было забыть… — способность мыслить ворвалась в измученный тряской мозг, порождая ужасную мысль.

Фюзеляж гордости советской авиации жалобно проскрипел, но выдержал такую издевательскую посадку. Теперь «ишак» и Хренов неслись в припрыжку по дороге, поднимая за собой знатный шлейф пыли. Непонятно, кто кем управлял в этот момент.

Лёха ударил по тормозам — «ишак» взбрыкнул, дёрнулся, постарался впечатать дурацкого лётчика внутри себя ещё раз, но ловкий наездник сумел увернуться от дружеского подзатыльника. Колёса заскользили по пыльной дороге, оставляя за собой два чётких следа. Пневмосистема также попыталась выпендриться — педали стали тяжёлыми, будто налитыми свинцом, но молодой и тренированный организм превзошёл вредную железяку — скорость начала активно падать.

Ещё один удар по тормозам — и упрямое железное животное слегка подпрыгнуло на неровности, вынужденно сбросив скорость. Испанские дорожники внесли свою лепту в создание авиационной полосы препятствий. Пыль густыми клубами заволокла кабину, проникая сквозь щели фонаря, закрывая новоявленному укротителю стальных коней обзор!

— Только таксометра не хватает, через десять копеек поворот! — не к месту вспомнил анекдот Лёха, пытаясь разглядеть набегающий прямо по направлению движения пейзаж.

Двести метров… триста…

По дрожащей стрелке спидометра было видно, как самолёт активно теряет скорость.

С последним скрежетом тормозов своенравный «ишак» послушно замер посреди дороги, подняв облако рыжей пыли. Наступила оглушительная тишина — только треск остывающего мотора да шум ветра за фонарём из плексигласа вносили возмущение в окружающую действительность.

Лёха с трудом разжал пальцы на ручке управления. Ладони были мокрыми, спина — вся в поту. Он сделал глубокий вдох, потом ещё один, и только тогда осознал — получилось.

— Ты, конечно, редкостный ишак, но зато свой, советский! — возбуждённый наездник любовно похлопал верное животное по зелёной обшивке.

Он посадил «ишак» на эту богом забытую дорогу — и они оба остались целы!

— И делай с ним что хошь! — Хор в едином порыве зааплодировал советскому лётчику.

Конец сентября 1937 года. Пригороды города Сарагосса.

В небе один из истребителей, дымя, вывалился из боя и начал терять высоту.

— Если сядет… то где-то здесь, — подумал Ганс.

— Parteigenosse! — кто-то дёрнул его за рукав. Бойцы тыкали пальцами в небо, орали разом на всех своих языках и диалектах.

Тьфу, принесла нелёгкая, — подумал Ганс, его чистый литературный немецкий звучал уже пародийно среди этой какофонии.

Ганс вздохнул:

— Ja, ja… Verfluchte Flugzeuge. Dieser verdammte Krieg… Scheiße… — Да-да… Проклятые самолёты. Эта проклятая война… Дерьмо…

Самолёт снижался прямо по направлению к их позициям. Промелькнул лобастый мотор, надпись LEX-23, раскрашенный республиканскими полосами хвост — и самолёт исчез за деревьями у дороги.

— Приведите ко мне лётчика, — спокойно приказал Ганс, не отрывая глаз от неба, где решались чужие судьбы.

Минут через двадцать в домик к Гансу завалилась шумная, жестикулирующая толпа, возглавляемая слегка помятым, но вполне бодрым советским пилотом. Тот широко улыбался, протирал ссадину на подбородке и что-то оживлённо рассказывал на испанском, щедро перемежая свою речь шикарными русскими ругательствами и внезапными вкраплениями ломаного немецкого.

— Карамба! Бл**ть! — эмоционально рассказывал русский, размахивая руками и хлопая себя по бокам, — Смотрю — уже только жопа из кабины торчит, понимаешь? ¡Culo para arriba! Шайзе арш нах уй штрассен! Ферштейн?

— А я ему — а иди ты на… и пистолетом так, вежливо! — и тут лётчик выдал такую тираду, что даже каталонец заулыбался.

Как оказалось, не обошлось без эксцессов. Один из австрийцев, ушлый парень с хитрым взглядом и носом, как у лесного хорька, попытался было прикарманить оставшийся без присмотра на сиденье шёлковый парашют русского пилота.

— На бинты, Genosse! Исключительно на бинты! — оправдывался он позже, закрывая руками задницу.

Но закончилось всё быстро и недвусмысленно — советский гость, заметив «экспроприацию», не стал миндальничать, а достал пистолет и врезал им со всей молодецкой дури прямо в торчащую из кабины задницу австрийца. Эффект был молниеносный — визг, треск ткани и неловкое молчание всей толпы.

Теперь тот австрияк стоял в углу, слегка согнувшись, не рискуя присесть, и злобно исподлобья косился на пилота, который, кажется, уже немного жалел о своей резкости. Хотя и не сказать, чтобы слишком.

— Ich bin Hans, командир этого интернационального сброда, — коротко представился комиссар, протискиваясь через тесную комнату.

— Лёха. Советский доброволец, — пилот пожал ему руку крепко, с каким-то развесёлым задором, как будто они встретились не на войне, а в пивной на Октоберфесте.

Ганс вздохнул и окинул взглядом свою разношёрстную публику. Баварец втихаря уже вовсю наливал шнапс в жестяные кружки, объясняя, что это «лучшее средство после такой посадки». Поляк с профессиональным интересом щупал плотную ткань лётного комбинезона. Югослав молча стоял у стены и сверлил взглядом то русского, то австрийца, словно решал, стоит ли повторить поступок русского, но чем-нибудь потяжелее.

Комиссар потер переносицу и устало пробормотал, глядя на всё это безумие:

— Willkommen in der Hölle, товарищ. Здесь жара, хаос и кровь. Добро пожаловать в Ад!

Конец сентября 1937 года. Участок фронт роты «Рот Фронт» интебригады Эрнста Тельмана.

Командный пункт бурлил народом, как вокзал в день отмены всех поездов. Комиссар роты «Рот Фронт» Ганс Фогель — высокий немецкий филолог, в плаще и с красной повязкой, которую он периодически поправлял, сидел на ящике из-под мин и раздавал указания на следующий день. Точнее — ночь. Ибо они давно уже осуществляли половину всех действий по ночам, и наступающая не обещала быть исключением.

— Kameraden! — сказал он громко, перекрывая гул голосов. — Ruhe! Ruhe! Тихо, ферфлюхте швайн!

Громкость шума на КП несколько упала, но до тишины было ой как далеко. Около него стояли, сидели люди в разной форме, разных национальностей, с разными флажками на нашивках. Тут же, синхронно, его указания переводили сразу на несколько языков.

Ганс шлёпнул ладонью по столу.

— Ты, Густав, — он ткнул пальцем в худого парня с небритым лицом, потом задумался на секунду и продолжил: — Или нет, ты Хуан. Возьмёшь двух или трёх человек. Сегодня вечером, сразу после темноты, пока фашисты жарят свои сосиски, совершите налёт на их окопы. Нужно раздобыть «языка». Или всё-таки ты Густав?