Меч тени и обмана (ЛП) - Дарк Люсинда - Страница 7

Я останавливаюсь перед дверью и наклоняюсь. — Мэм.

Она поднимает голову на мой голос, и ее глаза расширяются. — Пожалуйста, — быстро говорит она, крепче прижимая мальчика к себе. — Пожалуйста, не надо.

Я смотрю на малыша, и у меня сжимается в груди. Он иссиня-белый и застывший в ее руках, вокруг носа и рта у него поблекшие красные пятна. Его ноги свисают с ее юбок, и из-за прорех на его одежде я вижу раны, нанесенные экипажем. Длинные порезы пересекают его ноги и грудь. Мою грудь наполняет сожаление. Наше предположение оказалось верным. Он недолго прожил после аварии — колеса, очевидно, раздавили его крошечное тело. Вероятно, одно из его легких было пробито одним или двумя сломанными ребрами. Он умер в муках, захлебываясь в собственной крови, не в силах закричать или сделать что-либо, чтобы остановить исчезновение своей души из этого мира. От этой трагедии у меня перехватывает дыхание и уколы ненависти пронзают мою плоть.

Я судорожно сглатываю. — Я здесь не для того, чтобы забрать его, — тихо уверяю я ей. — Я здесь, чтобы вытащить вас отсюда. — Я достаю несколько маленьких инструментов из одного из многочисленных карманов брюк и принимаюсь за работу с замком. Он примитивен — очевидно, Талматию не беспокоит что кто-нибудь совершит побег из тюрьмы. Никто другой не осмелился бы выкинуть подобный трюк.

Как только я слышу щелчок, маленькое черное существо ползет по одной из решеток рядом с моей головой. Я поднимаю взгляд и замечаю его. Глядя в черные глазки-бусинки паука, я мысленно отсылаю его прочь, призывая поторопиться. Регис, должно быть, уже закончил со своею частью, поскольку он бы уже понял, что в его стороне темниц замка нет наших целей, но, тем не менее, лучше убедится.

— Мой мальчик, — всхлипывает женщина, — он не сможет ходить.

Я закрываю глаза и хватаюсь за дверь тюремной камеры, позволяя ей распахнуться внутрь. — Он больше ничего не может сделать, — говорю я ей. Жестоко, да, но необходимо. — Мне жаль. — Извинения, которые я приношу, не помогут и не сотрут того, что уже было сделано, но я все равно это говорю.

Женщина плачет сильнее, приглушая рыдания, прижимая к себе мертвого ребенка и сжимая его в объятиях. Я вхожу в камеру и протягиваю руку к мужчине, прижимая два пальца к его шее. К счастью, пульс все еще есть. Я перекатываю его на бок, а затем на спину и чувствую, как вздох облегчения покидает меня, когда его ресницы распахиваются, а из груди вырывается стон.

— Нет… — Он стонет. — Нет.… Боги, помилуйте.

Я сдерживаю еще одно сердитое рычание. У Богов никогда нет милосердия. — Давай, — говорю я, поднимая его в сидячее положение. — Очнись, сейчас же. Мы должны поторопиться, если хотим вытащить вас отсюда.

Он моргает, глядя на меня, его взгляд полон болезненного замешательства. — К-кто…

— Не беспокойся о том, кто я, — говорю я, качая головой. — Если ты хочешь жить, ты позволишь мне вытащить тебя отсюда. Ты пойдешь за мной и не будешь задавать никаких вопросов.

Принять это решение несложно. Мужчина кивает, а затем медленно — с моей помощью — поднимается на ноги, дрожа, без сомнения, от боли в ногах. — Моя жена… — Он поворачивается к женщине, останавливаясь при виде того, как она прижимает к себе их ребенка. Его глаза наполняются слезами, и он прикусывает нижнюю губу, пока запах крови не проникает в мои ноздри. Затем, осторожным голосом, он отстраняется от моих крепких объятий и тянется к ней. — Ирина, нам нужно идти.

— Нет! — кричит женщина — Ирина — качая головой взад-вперед. — Генри не может — он не в состоянии ходить. Мы не можем оставить его.

Мужчина стоит над ней, и ясно, что он прекрасно понимает, что в теле, которое держит его жена, больше нет души его сына. Ребенка давно нет. Удивительно, однако, что он не говорит так много. Он просто присаживается на корточки рядом с ней и кивает. — Ты права, — говорит он ей, нежно касаясь ее щеки. — Ты позволишь мне понести его, любовь моя? Твои руки, должно быть, устали от того, что ты так долго держала его.

— Ты же не оставишь его здесь? — Спрашивает Ирина.

— Никогда. — Ответ мужчины яростен. Несмотря на очевидную боль, которую он испытывает, по одному этому слову и резкому тону, которым оно произнесено, становится ясно, что он готов скорее умереть, чем оставить тело своего сына.

Я отступаю назад, ошеломленная молчанием, когда он быстро снимает рубашку со спины, показывая, что его действительно избили. На его коже несколько глубоких ран — цвета помятых яблок, темно-красных. Отпечатки кулаков. Мое внимание переключается на его лицо, на изможденные линии обеих щек, говорящие о недоедании, и седо-коричневую клочковатую бороду, которая, кажется, не знает, где ей расти. Его глаза опущены, прикрывая то, что я уже знаю как глаза цвета темной земли, когда он проводит пальцами по грязной одежде, которую держит в руках. Я прикусываю нижнюю губу, чтобы не произнести ни единого слова, когда он берет ткань и начинает рвать ее на полоски.

Его руки дрожат от усилий. Только потому, что это занимает так много времени, которого у нас нет, я делаю шаг вперед и останавливаю его. Вытаскивая кинжал из ножен, прикрепленных к моему предплечью, я помогаю ему разрезать рубашку. Используя полоски, он и женщина прикладывают своего ребенка к обнаженной спине мужчины и привязывают его. Когда мужчина встает, он покачивается на ногах, и я хватаю его за плечо.

— Ты сможешь вот так двигаться с ним на спине? — Я спрашиваю. — У меня есть друг, который прикрывает меня, но тебе все равно придется не отставать.

Мужчина делает глубокий вдох, от которого расширяется его грудь, и тянется вверх, хватаясь одной рукой за несколько повязок, перекрещивающихся у него на груди. — Моя жена вынашивала моего сына девять месяцев, чтобы произвести его на свет, — отвечает он, протягивая ей свободную руку, когда его темные глаза поднимаются, чтобы встретиться с моим взглядом с каменной уверенностью. — Будет только справедливо, если я вынесу его из этого мира. Я смогу это сделать.

Слова этого человека проникают в меня гораздо глубже, чем что-либо за долгое время. Они искренни и основательны. Несмотря на очевидную дрожь в его конечностях и белые морщинки в уголках глаз и рта от сдерживания, должно быть, сильной боли, он не стесняется произносить их, и я знаю, не настаивая, что даже если бы я настояла на том, чтобы оставить мертвого ребенка здесь, он бы этого не сделал.

Я проглатываю свои слова — какими бы благонамеренными они ни были, я понимаю, что есть некоторые вещи, которые родители не могут сделать. Во всяком случае, не эти родители. — Хорошо, — говорю я вместо этого, отворачиваясь от них. Я протягиваю руку к стене перед входом в камеру и терпеливо жду, пока паук не переползет на мой мизинец и не доберется до костяшки пальца. Я поднимаю его и закрываю глаза.

Как я и думала, похоже, Регис понял, что его часть подземелий пуста, и теперь он приступает к тому, что мы обсуждали перед приходом сюда. Глазами паука я вижу, как он собирает припасы в маленькой, затемненной комнате. Факел вспыхивает ярко-оранжевым, а затем медленно тлеет, превращаясь в тлеющий уголек, когда он бросает что-то в охапку сена, прежде чем наклониться и подуть на него.

Пожар начнется с малого, но к тому времени, как мы выберемся наружу, дым уже проникнет через воздуховоды замка и кого-нибудь насторожит. Это идеальное отвлечение.

— Давайте, — говорю я, снова прижимая руку к стене и позволяя пауку уползти на свободу. — Давайте двигаться. Держитесь позади и поближе ко мне.

Глава 4

Кайра

Звук тяжелого прерывистого дыхания кажется мне слишком громким, пока мы выбираемся из темниц и поднимаемся обратно по лестнице, по которой я спускалась ранее. Мужчина и его жена двигаются медленнее, чем мне бы хотелось, их шаги звучат куда громче моих. Но, к их чести, ни один из них не жалуется. Я втягиваю воздух, пытаясь понять, насколько сильно распространился огонь, который разжёг Регис, и заметили ли его уже обитатели замка. Мы останавливаемся у деревянной двери, ведущей во внутренний двор, и я оборачиваюсь, протягивая руку, чтобы остановить мужчину и женщину, рвущихся вперед.