Я - Товарищ Сталин (СИ) - Цуцаев Андрей - Страница 11

Оставив Василия с его «крепостью», Сергей поднялся на второй этаж, где Яков сидел в своей комнате за небольшим столом, освещенным керосиновой лампой. Книга о паровозах была открыта, но Яков смотрел в окно, его худое лицо было задумчивым, а глаза — усталыми. Увидев Сергея, он напрягся, но не закрыл книгу, лишь слегка сжал пальцы на переплете.

— Яков, — сказал Сергей, садясь на стул напротив, стараясь двигаться медленно, чтобы не спугнуть. — Не помешаю?

Яков пожал плечами, его взгляд скользнул по книге, словно он искал в ней убежище.

— Нет, — ответил он тихо, почти шепотом. — Просто читаю.

Сергей кивнул, стараясь говорить мягко, но с привычной для Сталина сдержанностью.

— Ты говорил про учебу, — начал он, глядя на книгу, чья обложка была потрепанной, с загнутыми углами. — Про школу на Пречистенке. Это серьезный выбор. Паровозы — это интересно. Почему они тебя привлекают?

Яков посмотрел на него, его глаза были настороженными, но в них мелькнула искра интереса, словно он не ожидал, что отец спросит.

— Они… полезные, — сказал он, подбирая слова. — Паровоз может тянуть тонны полезных грузов. Они помогают людям и делают экономику страны сильнее. Хочу понять, как они устроены, как их делают.

Сергей улыбнулся, вспоминая себя в юности, когда зачитывался книгами о технике, мечтая о чем-то большем, чем родной Новосибирск.

— Хорошо сказано, — ответил он, наклоняясь чуть ближе. — Паровозы — это наше настоящее и будущее. Они соединяют города, страны. Но дело ведь не только в учебе, скажи, Яков, что тебя тревожит? Ты стал молчаливее. Что-то не так?

Яков отвернулся, глядя в окно, где ветви ив слегка дрожали на ветру. Его худые плечи напряглись, словно он решал, говорить или нет.

— Я не знаю, отец, — сказал он наконец, его голос был едва слышен. — Иногда кажется, что я здесь чужой. Ты всегда занят, Надежда… она старается, но я не ее сын. Я не знаю, чего ты от меня ждешь. Быть как ты? Или просто не мешать?

Сергей почувствовал, как сердце сжалось. Он хотел обнять сына, сказать, что все будет иначе, но сдержался, понимая, что это было бы слишком неестественно.

— Яков, — сказал он, глядя ему в глаза, — ты не чужой. Ты мой сын, и я хочу, чтобы ты нашел свое место. Не быть как я, а быть собой. Если техника — это твое, я сделаю все, чтобы ты учился. Но ты должен сам выбрать свой путь. Я верю в тебя. Ты целеустремленный.

Яков посмотрел на него с удивлением, его глаза расширились, но он быстро отвернулся, словно стесняясь своей реакции.

— Спасибо, — пробормотал он, его пальцы расслабились на книге. — Я подумаю… отец.

Сергей кивнул, чувствуя, что сделал маленький, но важный шаг. Он вышел из комнаты, оставив Якова с его мыслями, но слова сына эхом звучали в голове. Он спустился на веранду, где Надежда накрывала стол для обеда: холодное мясо, картошка, соленые огурцы, квас в глиняном кувшине, свежий хлеб, испеченный утром. Она посмотрела на него, ее глаза были полны вопросов.

— Поговорил с Яковом? — спросила она, ставя тарелку с огурцами.

— Да, — ответил Сергей, садясь и глядя на сад, где Василий продолжал строить «крепость». — Он хочет учится. Техника его увлекает, постоянно читает свои книжки. Но ему с нами тяжело. Чувствует себя чужим.

Надежда вздохнула, ее пальцы теребили край скатерти, вышитый красными нитками.

— Он всегда был таким, — сказала она. — Но зато ты сегодня другой, Иосиф. Раньше ты почти не говорил с ним, а теперь… стараешься.

Сергей почувствовал, как ее наблюдательность заставляет его сердце биться быстрее. Он сжал в кармане медальон Екатерины Сванидзе, но не показал его. Этот маленький предмет был его тайной, напоминанием о человеческой стороне Сталина, о Якове, о том, что он должен защитить эту семью от будущего, которое знал слишком хорошо.

— Может быть, — ответил он, глядя на сад, где Василий размахивал палкой, как саблей. — Смерть Ильича нас всех заставила задуматься. О том, что важно. О семье, о том, что мы оставим после себя.

Надежда кивнула, но ее глаза были полны сомнений.

— Ты изменился, Иосиф, — сказала она тихо. — Раньше ты был твердый как камень. Теперь ты с детьми, с нами. Это хорошо, но… почему? Что тобой движет?

Сергей посмотрел на нее, чувствуя, как ее вопросы бьют в цель. Он не мог рассказать правду, но должен был ответить.

— Хочу, чтобы они выросли сильными, — сказал он, его голос стал тверже. — Чтобы у них было будущее. Стране важна не только партия, но и семья — ради этого мы работаем.

Надежда кивнула, но ее взгляд остался настороженным. Она встала, чтобы позвать Василия к столу, а Сергей остался сидеть, глядя на пруд. После обеда он вернулся к Василию, помогая ему укрепить «крепость». Мальчик болтал о жуках и танках, а Сергей рассказывал ему о паровозах, стараясь говорить просто, но с энтузиазмом. Он заметил, как Яков, сидевший на веранде, иногда бросает взгляд на них, хотя и делает вид, что читает.

К вечеру, когда солнце окрасило небо багрянцем, Сергей сел на веранде, глядя на сад. Надежда присоединилась к нему, держа чашку чая, от которой поднимался легкий пар.

— Ты сегодня был с ними, как настоящий отец, — сказала она, ее голос был мягким, но с ноткой удивления. — Яков даже улыбнулся, когда ты ушел. Это редкость.

Сергей сжал медальон в кармане, чувствуя его тяжесть. Он думал о Якове, о Василии, о будущем, которое знал слишком хорошо — о репрессиях, войне, о судьбе этой семьи. Он должен был защитить их, но каждый шаг в этой роли заставлял его чувствовать, как грань между ним и Сталиным становится тоньше.

— Хочу, чтобы они были счастливы, — сказал он наконец, глядя на пруд, где отражение ив дрожало на воде. — Чтобы у них было то, чего не было у нас. Это важнее любых заседаний.

Надежда посмотрела на него с нежностью. Она положила руку на его ладонь, и этот жест, редкий для нее, заставил Сергея почувствовать тепло, смешанное с тревогой. Завтра его ждал Кремль — разговор с Орджоникидзе о кадрах, доклад Молотова о настроениях в крупных городах, возможные ходы Зиновьева и молчание Троцкого, которое тревожило больше всего. Он должен был балансировать между семьей и властью, между человечностью и ролью, которую играл.

Москва, январь 1925 года

Метель за окнами Кремля завывала, засыпая Красную площадь снежной пеленой. Сергей вошел в свой кабинет, стряхивая снег с тяжелой шинели, и бросил взгляд на портрет Ленина, чьи глаза, казалось, следили за каждым движением. Заседание Политбюро, назначенное на полдень, обещало стать ареной для решающей битвы: вопрос о снятии Льва Троцкого с поста председателя Реввоенсовета и Наркомвоенмора обсуждался уже недели, и Сергей знал, что это его шанс укрепить власть, но и опасный момент, который мог обернуться против него. Троцкий был не просто политиком — он был символом революции и гражданской войны, и его падение могло всколыхнуть партию, армию и всю страну.

На столе перед ним громоздились бумаги: доклад Молотова о настроениях в среди партийцев среднего звена, заметки про Ленинград, где Зиновьев все еще удерживал влияние; записка Орджоникидзе о поддержке делегатов с Кавказа; письмо Кагановича с Украины, где тот жаловался на сопротивление местных партийцев новым назначениям. Но главное — тонкий лист бумаги, переданный вчера Зиновьевым, с сухим, официозным текстом, предлагавшим обсудить «роль товарища Троцкого в военном руководстве». Сергей понимал: Зиновьев и Каменев, несмотря на недавнее поражение в борьбе за кадры, видели в этом возможность вернуть утраченные позиции. Они хотели использовать его как инструмент, чтобы свалить Троцкого, но не собирались делиться властью. Его знания из будущего подсказывали, что снятие Троцкого в январе 1925 года стало поворотным моментом в борьбе за власть, и он должен был сыграть свою роль безупречно.

Он открыл блокнот, где аккуратным почерком вел записи: имена делегатов, их связи, слабости, возможные компромиссы. Его взгляд остановился на строке: «Троцкий. Его влияние на армию. Тухачевский, Уборевич. Проверить». Он знал, что Троцкий, с его харизмой и военным авторитетом, все еще контролировал часть командиров Красной армии, особенно молодых и амбициозных, вроде Михаила Тухачевского. Снятие Троцкого требовало не только голосов в Политбюро, но и гарантий, что армия останется лояльной. Сергей подчеркнул имя Михаила Фрунзе — героя Гражданской войны, чья репутация и лояльность делали его идеальным кандидатом на замену. Фрунзе был его человеком, и он уже заручился поддержкой Ворошилова и Орджоникидзе, которые обещали убедить ключевых делегатов.