Бремя власти I (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 37

— Заткнись, Ник, — я оттолкнулся от двери и подошел к прикроватной тумбе, на которой стоял графин с водой. Я наполнил себе кубок. Выпил залпом. Холодная влага остудила горло. — Не умерла она. Просто спит. И очень крепко. Как сурок — зимой.

Николай замер в полете. Его прозрачные брови поползли вверх.

— Сп… спит? Но лекарь… он же сказал…

— Лекарь — дурак или подкуплен. Возможно, и то, и другое. — Я поставил кубок. — Это типичная летаргия. Искусственная. Ты когда-нибудь слышал о Сон-траве или Простреле? Одной дозы хватит, чтобы медведя свалить. Девушка все подстроила, Ник. Сама. Этот спектакль с трауром, с холодностью… все вело к этому. К отчаянному жесту. К мнимой смерти. Чтобы сорвать помолвку. Чтобы я, «убитый горем», уехал. А она… «воскресла» бы позже. Где-нибудь вдалеке. С этим самым Глебом, надо полагать.

Призрак Николая завис в воздухе, его рот открылся в изумлении.

— Но… но Глеб… его же ищут… Рыльский точно найдет…

— Не найдет. — усмехнулся я. — Если она так все продумала, то и побег слуги обеспечен. Или он уже далеко. Или спрятан так, что ищейки Меньшиковой даже не почуют его. Жди развязки, принц. Скоро будет интересно.

Николай медленно опустился на спинку кресла, его призрачные черты выражали смесь облегчения и нового ужаса.

— Она… она безумная… как и ее мать…

— Ну, что ты… Она гораздо умнее, — поправил я. — И романтичнее. Уважаю таких. Но этот спектакль еще не окончен. Надо вздремнуть, Ник. Авось проснемся, и все решится само собой? — буркнул я, плюхаясь в кресло и закрывая глаза.

Я даже не заметил, как уснул.

Через какое-то время меня разбудил стук в дверь. Тяжелый и настойчивый, как таран. За окном уже вовсю хозяйничала крымская ночь, черная и густая, как смоль, лишь где-то внизу мерцали желтые огоньки Ялты.

— Войдите, — сказал я, не вставая с кресла.

В комнату ввалился Рыльский. Его мундир был в пыли, лицо накрыла серая изможденность, глаза запали и горели мрачным огнем безнадежности. От него пахло потом, конской сбруей и… отчаянием. Он даже не посмотрел на меня. Прошел к столу, где стоял графин с крымским красным и пара хрустальных бокалов. Он схватил графин за горлышко. Подумал — налить себе в бокал. Но, видно, решил заняться выпивкой всерьез.

— Ничего, — прохрипел он. Голос был мертвым. — Ни черта. Как в воду канул. Ни следов. Ни слухов. Ничего. — Он отчаянно дернул пробку зубами, выплюнул ее на пол. Поднес графин ко рту. Попытался залить горе. Пил долго. Громко. Кадык ходил из стороны в сторону. Вино потекло по подбородку, смачивая воротник белоснежного мундира. — Пропала… Пропала Аннушка… И я… я… не уберег!

Мужчина опустился на стул напротив, поставив полупустой графин на стол с глухим стуком. Уставился в темноту за окном.

— Утром… доложу Ольге Павловне… — он содрогнулся всем телом. — Она меня… Она меня живьем сожрет. Или… или прикажет… — Его рука дрожащей ладонью легла на эфес меча. — Честь… Честь офицера… требует… — он снова схватил графин, отпил. — Требует искупления. Такой позор можно смыть только кровью.

Вот оно. Самоубийство. Классика жанра для неудачливого рыцаря. Мне это не подходило. Рыльский, живший в агонии вины, был мне куда полезнее, чем Рыльский-труп или Рыльский-отщепенец, бежавший от гнева Меньшиковой.

— Лев Павлович… — мой голос задрожал «искренним» сочувствием. Я пододвинул к нему второй бокал, хотя он пил из горлышка. — Не надо так… Это же… это не ваша вина! Этот изверг Глеб… он подкрался, как гадюка! Кто мог знать⁈ Вы же… вы же ее любили! Как дочь! — Я налил себе полбокала, чокнулся с его графином. — Пейте, Лев Павлович. За упокой… за упокой ее светлой души. И… за то, чтобы мы нашли этого гада. И отомстили.

Я выглянул в коридор и попросил слуг принести еще вина, да покрепче. Нам вручили бутыль чачи. Я разлил напиток по бокалам. Рыльский пил залпом. Я — медленно. Снова и снова. Я подливал. Поддерживал душевный разговор. Говорил о ее красоте, о ее уме, о жестокости судьбы. Каждое слово лило воду на его мельницу вины и отчаяния. Хоть я и был «пьяным дебоширом», мне все же удалось сыграть того человека, который понимает боль старого капитана. Это был вечный союз скорби и бутылки.

Бутыль опустела. Потом — вторая. Слова Рыльского превратились в бессмысленное бормотание, а затем — в храп. Он осел на стол, лицом в лужу пролитого вина, могучие плечи безвольно вздрагивали. Совсем не грозный капитан гвардии. Сломленный человек.

Я осторожно снял с его пояса меч и пистолет. Отодвинул подальше. Накинул ему на плечи плед. Пусть спит. Ведь завтрашний день обещал быть еще более… насыщенным.

Я прислушался к гробовой тишине в особняке. Лишь где-то далеко скрипели половицы да шумело море. Я встал перед зеркалом и провел рукой по своему лицу. Секунда! И вуаля! Из зеркала на меня теперь смотрел Лев Павлович Рыльский, собственной персоной! Каждый шрам, каждая морщина скорби, даже запах коней и пыли — все было скопировано до мельчайших деталей. Магия облика работала, как швейцарский механизм. Энергии после демонического бифштекса хватало с лихвой.

Я вышел в коридор. Два гвардейца у моей двери вскинулись, завидев капитана.

— Никого не впускать, — мой голос был точной копией его хриплого баса, с нотками усталости и горечи. — Государь спит. Не тревожить. Ни при каких обстоятельствах!

— Так точно, господин капитан! — бойцы щелкнули каблуками.

Я кивнул и зашагал твердым, уверенным шагом по направлению к комнате, где лежала Анна. Охрана у двери также пропустила меня без каких-либо вопросов. Я тихо открыл дверь и также тихо затворил ее за собой.

В комнате горела одна тусклая лампа у изголовья кровати. Анна лежала неподвижно, как кукла из фарфора. Но я был не один. У кровати, склонившись над ней, стояла фигура в длинном, темном, безликом балахоне с глубоким капюшоном. Рука в черной перчатке осторожно касалась ее лба.

Адреналин ударил, как ток. Не раздумывая, я рванул вперед. Пальцы сплели знак молниеносно, выжимая сгусток парализующей энергии. Беззвучный выброс. Темная фигура вздрогнула, как от удара током, и рухнула на колени, потом на бок, замерев глыбой льда.

Я подошел, пнул недвижимую тушу ногой, и перевернул на спину незнакомца. Затем я резко сдернул капюшон.

Голубые глаза. Светлые, почти белые волосы. Юношеское, испуганное, но решительное лицо. Конечно, это был Глеб. Тот самый слуга.

Я присел на корточки рядом с ним. Его глаза бешено метались, полные ужаса и ненависти. Рот был скован чарами, тело — парализовано.

Я поднес палец к своим губам — губам Рыльского.

— Шшшш, — прошептал я, но уже своим, истинным, холодным и насмешливым голосом. — Тише, мышонок. Не дергайся. Ты же не хочешь, чтобы твою госпожу разбудили раньше времени? Или чтобы тебе сломали шею, как тайному поклоннику княгини? — Я улыбнулся ему улыбкой хищника, притаившегося в засаде. — Давай поговорим. Тихо. По-взрослому. О планах. О сон-траве. И о том, как нам теперь жить дальше… всем троим.

«Каждый государь должен стараться не отклоняться от добра, если это возможно… Но он также должен уметь вступить на путь зла, если это необходимо»

Никколо Макиавелли

Ольга Павловна ударила кулаком по столу так, что хрустальная чернильница подпрыгнула. Ее нервировал это проклятый гудок в трубке. Мертвый, надрывный. Ни Рыльский. Ни братья-дураки. Ни ее драгоценная Аннушка. Никто не подходил к телефону в имении. Крым будто провалился сквозь землю вместе со своим жарким солнцем и морем.

— Черт бы побрал этот южный курорт! — прошипела она сквозь зубы, впиваясь взглядом в сетчатую накладку на трубке. Что там стряслось? Неужто, этот прожигатель жизни Николай устроил такой дебош, что все напились до беспамятства? С него станется. Идиот! Марионетка! Но марионетка нужная… пока что…