Вечный колокол - Денисова Ольга - Страница 44

• Предыдущая
• 44/132
• Следующая

— Ты, наверное, говоришь об этом шамане? — Волот потряс в руках бумаги по обвинению Совы Осмолова в клевете.

— Я не вполне уверен в этом. Но попытаться стоит. Завтра в суде новгородских докладчиков разбирают его дело. К бабке не ходи, они признают его виновным и запросят немалую виру, как в пользу суда, так и в пользу истицы. Через два дня на княжьем суде мы признаем виновным Сову Осмолова, и вира, которую он заплатит суду и волхву, должна оказаться больше на треть, чтоб волхв покрыл ею долг перед судом докладчиков. Как ты считаешь, это справедливо, если Сова Осмолов заплатит истице и своим товарищам за начатое боярами дело? Для него это сумма небольшая… — Вернигора рассмеялся и потер руки, — впрочем, мы еще и оспорим решение боярского суда, чтоб им неповадно было заниматься произволом.

Волоту тоже стало весело — оттого, как просто главный дознаватель решил задачу. А еще князь не сомневался — посадник будет на их стороне.

Через грудь, от левого плеча к правой подмышке, лег безобразный рубец — сизый и выпуклый, словно не от ожога вовсе, а от удара мечом. Млад часто задумывался, насколько связаны между собой две реальности, насколько его путешествия наверх имеют отношение к тому, что происходит с ним наяву. Сначала он считал их порождением себя, способом говорить с богами так, чтобы быть уверенным в том, что они его слышат. Всего лишь убедиться: он говорит именно с богами, а не с самим собой. Боги — могущественные существа, они подпускают к себе смертных, но кто сказал, что смертные при этом не обманываются, и мир нави предстает перед ними таким, какой он есть? Да, для него самого эти путешествия были столь же реальны, сколь и явь: он осязал мир нави, он слышал его звуки, чувствовал его запахи и ощущал гораздо более тонкие эманации, излучаемые существами, населяющими тот мир.

Да, Млад поднимался наверх, чтоб изменить явь, но менял он ее не сам, опосредовано, он всего лишь убеждал богов в своей правоте, в своем праве требовать изменения яви. И боги признавали за ним это право. Они сами наделили его этой способностью, сами позвали его когда-то и испытали его. Но кто сказал, что они показали ему мир нави таким, какой он есть? Кто сказал, что его путешествия наверх не есть всего лишь его собственная выдумка, данная ему богами? Смертный не в силах постичь существования трех миров, многогранность мироздания раздавит его мозг, расплющит своей сложностью, своей кажущейся противоречивостью здравому смыслу.

Но шли годы, и с каждым подъемом наверх Млад убеждался: он неправ. Он слишком много рассуждает об этом, вместо того, чтоб положиться на свои чувства. Ведь сотни шаманов не ставят под сомнение реальность своих путешествий, они просто не задумываются об этом, они не мыслят категориями Платона, Плутарха, Эпикура, Пифагора, не противопоставляют вещество и сознание, не рассуждают о себе в мире и о мире в себе. Разве что Ширяй забивает голову подобными умопостроениями.

А бубен, упавший в сугроб в двух саженях от костра, разлетелся в щепки и обгорел. Уж бубен-то точно не способен к самовнушению и не поддается внушению извне.

Смертный не способен постичь сложности трех миров, но что мешает ему принять их существование?

У Млада было время подумать, поспорить с Ширяем и отцом, рассказать о своих соображениях Дане. Впрочем, Дана слушала его с легкой, снисходительной улыбкой на губах, отчего он терялся, старался говорить еще более убедительно, но только путался в мыслях и чувствовал себя непонятым.

И все же эти уютные зимние вечера не только скрасили время мучительной болезни, но и превратили его в светлые воспоминания: Млад чувствовал, как время утекает сквозь пальцы, убегает, тает, и на смену уютным вечерам в кругу близких людей скоро придет другое время — жесткое и холодное.

Весть о начале войны принес Ширяй, и тут же загорелся идеей своим ходом добираться до Нижнего Новгорода, чтоб вступить в ополчение: в его семнадцатилетней голове было перепутано столько противоречащих друг другу мыслей и чувств, что Млад не брался с ним спорить. Добробой, конечно, не отставал от товарища, однако смотрел на поход немного трезвей: укладывал вещи, взвешивая их в руках, и надеялся предусмотреть все случаи, которые произойдут с ними на войне.

Словно назло, отец пустился в воспоминания о том, как в пятнадцать лет Млад убежал вслед за ним на войну: эту героическую страницу своей жизни Млад хотел бы забыть навсегда, настолько бесславно она для него закончилась. Отец же, напротив, весьма гордился сыном, хотя в то время орал на него и при каждом удобном случае отправлял с оказией домой. Только Млад от оказий быстро избавлялся и догонял отца снова и снова.

В устах отца эта история выглядела намного красивей, чем на самом деле. Он только начал свой рассказ, когда к ним заглянула Дана — она появлялась почти каждый вечер, хотя Млад давно начал вставать и даже ходил на занятия — до экзаменов оставались не так много времени.

— Ну-ка, ну-ка, — тут же ухватилась она за последние слова отца, — я давно хотела послушать, как Младик ходил на войну.

Млад потупился и закусил угол рта от смущения: меньше всего ему хотелось, чтоб эту историю услышала Дана. А отец, как назло, был хорошим рассказчиком, расцвечивая повествование подробностями, которых никогда не видел и помнить не мог.

— В то время князь Борис был очень молод, раздробленная Русь ему не подчинялась, а татары, бывало, доходили до самой Коломны: налетами — короткими, быстрыми и разрушительными. За ними оставались черные полосы пожарищ: хлеб горел, лес горел, деревни горели, города горели… Говорят, старые московские князья посмеялись над Борисом, который пообещал до осенней распутицы загнать крымчан обратно в их Крымское ханство. И, смеясь, поклялись, что если выйдет все по его словам, Москва признает его своим князем и воеводой. Это, конечно, легенда, но и в легендах есть доля правды.

Отец отхлебнул чаю и посмотрел на Добробоя, замершего с раздутой котомкой в руках. Дана успела раздеться и присесть за стол, и тоже внимательно слушала отца, подперев рукой щеку.

У Млада о том времени были другие воспоминания: он давно поднимался наверх самостоятельно и мнил себя взрослым и в некотором роде всемогущим, хотя выглядел моложе своих лет, отличался редкой щуплостью и в военном деле не смыслил ровным счетом ничего. Но жаждал подвигов, несмотря на то, что и без них занимал среди сверстников прочное положение волхва и шамана. Ему тогда нравилась рыженькая Олюша, отдававшая предпочтение крепкому и высокому сыну бывшего дружинника, хваставшегося военными походами отца. Собственно, в ее славу Млад и затеял этот поход.

Отец уехал на войну, забрав молодого, сильного коня и телегу; Младу досталась старая костлявая кобыла с незатейливым именем Рыжка. На ней он и крался за отцом до самого Новгорода, вместо проезжей дороги прячась в лесу, застревая в буреломе и увязая в болотцах по самое кобылье брюхо. В первый раз отец поймал его, когда их небольшой отряд встал на ночлег на берегу Волхова. Млад так устал, что, едва свалившись с лошади, задремал под раскидистыми кустами ольхи, не обращая внимания на комаров, на холод сырой еще земли, на обильную росу, вымочившую всю его одежду. Отец, услышав жалобное ржание некормленой Рыжки, выволок Млада к костру: жалкого, дрожащего от холода и усталости, голодного, с опухшим от комариных укусов лицом. Над ним хохотал весь отряд. Отец же нисколько не смеялся, напротив, ругался долго и обидно, говорил о том, что хомут на шее в походе ему не нужен, что, вместо того чтобы помогать деду, Млад суется не в свое дело, что никто не намерен кормить его задарма, а пользы от него на войне все равно не будет, и много чего еще — не менее правильного и неприятного.

Конечно, Млада накормили, искупали и насыпали овса несчастной Рыжке, дали им переночевать у теплого костра, а наутро отправили домой. И если, выезжая из дома, Млад всего лишь действовал по своему усмотрению, просто не спрашивая об этом никого из старших, то теперь повернуть за отрядом было прямым ослушанием отца. Разумеется, Младу случалось поступать по-своему, но скорей из озорства и по забывчивости, в целом же слова отца и деда были незыблемы, непререкаемы. Но на этот раз Млад усмотрел в них явное противоречие с тем, чему отец учил его с детства: мужчина, если он, конечно, мужчина, а не тряпка, без страха встает на защиту родной земли, и откликается на зов соседей, если к ним пришла беда. Именно такой ответ он и приготовил отцу, поворачивая Рыжку на Новгород: боги признали в нем мужчину еще два года назад, отец же продолжает видеть в нем ребенка. А он давно не ребенок, он прошел пересотворение, он говорит с богами сам, без помощи деда!

• Предыдущая
• 44/132
• Следующая