Муля, не нервируй… Книга 5 (СИ) - Фонд А. - Страница 7

— Бред какой-то, — нахмурился Жасминов, — ты сейчас шутишь, да?

— Отнюдь, — не согласился я, — доедай и сходим к нему. Есть у меня несколько комментариев к его творчеству…

— Будешь бить? — наконец, сообразил Жасминов.

— Мы же не хулиганы какие-то, — возмутился я и добавил, — буду хейтить…

Великие писатели и не менее великие поэты на протяжении веков претерпевали столь же великие лишения и нужду: Достоевский часто прозябал в лютой нищете и даже был на каторге, Жан-Жак Руссо подвергался жёсткому абьюзу от мастера-гравёра, Кафка страдал от голода, туберкулёза и душевных расстройств, а польский писатель и поэт Циприян Норвид ослеп в приюте для нищих и был похоронен в безымянной могиле. Эдгар По, Оскар Уайльд, Говард Лавкрафт… список можно продолжать и продолжать. Не отставал от собратьев по перу и Эмиль Глыба. Будущий великий драматург не изменял литературной традиции и стоически проживал в общежитии Школы фабрично-заводского обучения.

Контингент вокруг был сплошь суровым и малокультурным. Ну, а что можно говорить, если соседи обучались на каких-то там токарей, формовщиков-литейщиков, слесарей, кузнецов ручной ковки, столяров и монтёров? Ни о какой великой литературе эти люди даже и не думали. Их не интересовали Гёте и Гейне, они не знали, чем отличаются Моне и Мане, и даже (о, ужас!) никогда не читали «Тошноту» Ж.-П. Сартра.

Эмиль Глыба очень страдал, но терпел.

В данный момент он сидел за столом в своей комнате и тщательно выписывал из старого настенного календаря способ приготовления органической подкормки для тыквы в период цветения из древесной золы, настоя одуванчиков и навоза. Эмиль Глыба трудолюбиво собирал материал для будущей великой поэмы о советском свиноводстве. И для этого он прорабатывал все нюансы, от кормов до утилизации навоза. Потому что в Великой Литературе главное — достоверность.

На стене висела репродукция из журнала «Огонёк». Когда Эмилю Глыбе становилось совсем уж тошно, он смотрел на нищего слепого Гомера и понимал, что ему ещё сравнительно хорошо: не надо ходить по улицам и просить милостыню — советская власть дала Эмилю и комнату в общежитии, и стипендию.

Да, да, и стипендию. Потому что Эмиль Глыба тоже учился в Школе фабрично-заводского обучения. Кажется, на фрезеровщика. Советская власть давала возможности всем, независимо от возраста, способностей и всего остального.

А, впрочем, к настоящей Литературе это не относится.

Эмиль Глыба считался позором своей семьи. Не потому, что, поправ все семейные традиции он не хотел работать на камвольной фабрике, и даже не потому, что хотел хорошо жить, то есть носить импортные штаны и пить дорогой коньяк, нет, не потому! А потому, что Эмиль Глыба хотел прославиться. Он прямо чувствовал в себе талант. И поэтому уехал из родительского дома в забитом райцентре и подался в столицу покорять большой мир.

Здесь, в одной из комнат общаги Школы фабрично-заводского обучения мы с Жасминовым и его застали.

— Иммануил Модестович? — Глыба так удивился, что даже бросил писать в пухлой тетради.

— Мы, собственно, ненадолго, — культурно начал Жасминов, но я перебил:

— Ты зачем все деньги у Раневской забрал, урод?

Глыба икнул и не ответил. Его перепуганный взгляд скользнул к окну, от окна переместился на дверь за спиной Жасминова, и затем на его лице появилась выражение тупой обречённости.

— Не слышу ответ! — рявкнул я, — где деньги, Глыба⁈

— Не смейте мне хамить! — возмущённо взвизгнул великий драматург и снова неизысканно икнул.

— Да я тебя сейчас и бить буду! Где деньги, которые ты выманил у старухи⁈

И тут Эмиль Глыба, будущий великий драматург и певец советской мелиорации, свиноводства и зернобобовых, вдруг подскочил и рыбкой сиганул прямо в полураскрытое окно.

— Убьётся же! — ахнул Жасминов и подскочил к окну.

— Второй этаж, — беспечно махнул рукой я, — что с ним будет. Такие, хоть и рождены не для того, чтоб летать, но, увы, чрезвычайно живучи.

— Ты прав, Муля, — рассмеялся Жасминов, выглядывая в окно, — вон побежал как. Только пятки сверкают.

Мы перерыли все скудные пожитки певуна великой литературушки, но ничего так и не нашли.

— Пусто, — развёл руками Жасминов. — Жаль Фаину Георгиевну.

— Удивительно, — сказал я, — судя по обстановке, он руководствуется принципом «художник должен быть голодным». Вот только куда он такую огромную сумму за две недели мог подевать? В нашей стране и покупать-то особо нечего.

— Может, прокутил? — предположил Жасминов, с небольшой ноткой зависти в голосе.

— Скорее всего или долг отдал, или в карты проиграл, — хмыкнул я.

— Так что денежки тю-тю, — поддакнул Жасминов.

— Почему тю-тю?

— Глыба сбежал, а в комнате денег нету.

— Ничего. Он скоро мне их сам принесёт, — заржал я. — Ещё и с процентами.

— Как?

— А вот так, — я аккуратно собрал в стопочку разбросанные листы с черновиком великой пьесы по свиноводству. Немного порылся в пухлых папках и выудил оттуда ещё пьесу о мелиорации зернобобовых. И заодно прихватил рассказы — что-то о трудовых буднях героических прессовщиков керамзитобетонных смесей. И ещё какую-то дичь. Взял и отпечатанные листы, и черновики. Чтоб уж наверняка.

— Зачем тебе это? — удивился Жасминов.

— За эту макулатуру Эмиль Глыба вернёт всё, до копейки. Ещё и сверху приплатит.

Я оставил на опустевшем столе записку: «Слушай сюда, мерзавец! Ты знаешь, где меня найти. Меняю всю твою макулатуру на те деньги, которые ты обманным путём выманил у Ф. Г. Так что приходи меняться. Но не тяни. Даю ровно сутки. Иначе каждый день я буду сжигать одну главу пьесы или рассказ. Как Гоголь вторую часть „Мёртвых душ“. Или вообще — начну публиковать их в литературном журнале под своим именем!».

— Думаю, это его здорово мотивирует, — рассмеялся я и предложил, — пошли отсюда. Пока этот великий деятель милицию не привёл.

— Пошли, — вздохнул Жасминов и добавил, — только к нам я не пойду. Вдруг действительно родственники Валентины припрутся. Махну сразу к Вере. Если что, ищи меня там.

— А если она в ресторане?

— Рано ещё для ресторана. А если и там, то схожу к ней за ключом, — ответил Жасминов, — ты, главное, за наш уговор не забудь. Воспитывай быстрее пацана, купи нам билеты, и мы поедем.

Я клятвенно обещал, что тянуть не буду.

Распрощавшись с Жасминовым, я вышел из общаги, и понял, что у меня есть ещё одно неоконченное дело. Завтра я обязательно зайду к Мише Пуговкину — где бы он ни прятался, где бы ни пропадал, я его всё-таки найду и нормально поговорю. Мне самому надоело, что этот проект так застопорился. И хотя я уверен, что рано или поздно я заберу его обратно — вопрос только в том, когда. Возможно, завтра. Возможно, через месяц. Возможно, когда кто-нибудь «наверху» споткнётся в сценарии и поймёт, что всё катится не туда. Но на данный момент я ничего точно сказать не могу.

Поэтому, чтобы Миша прекратил заниматься ерундой и бухать, я решил отправить его вместе с Жасминовым и Ярославом к Печкину. Уж там, в деревне, он, человек с крестьянской жилкой, так сказать «от сохи», может немножко воспрянет. Вздохнёт полной грудью, посмотрит на звёзды, послушает, как мычит корова, и вспомнит, что жизнь — она не только в бутылке. Может быть, тогда он осознает, что такое ответственность. Что такое работа. И я очень надеюсь, что там он перестанет пить. А если нет… Ну, тогда буду применять кардинальные меры…

Я шел по улице домой и предавался размышлениям о том, что я сейчас буду делать. Думал, как бы мне половчее построить разговор с Ярославом…

— Муля… — Вдруг услышал знакомый голос.

Обернувшись, я увидел Изольду Мстиславовну. Она смотрела на меня отнюдь не приветливо, как обычно, кутаясь в бесконечные шарфы и палантины.

— Здравствуйте, Изольда Мстиславовна, — с улыбкой сказал я, — время вроде ещё не столь позднее, а вы уже идёте домой.

Странно, но Изольда Мстиславовна лишь печально усмехнулась: