Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 9

Теперь, если бы я только мог вернуться к очагу, возле которого сиживал, тоскуя по прежней жизни, полной приключений, с какой радостью я произвел бы обмен!

Долгая и бездеятельная зима, которая столь тяготила меня, моим товарищам казалась приятным временем. Припасов у нас было в избытке, на будущее лето возлагались надежды. Мы непременно найдем команду «Тундрянки»; наверняка все живы, просто они добрались до какой-нибудь совсем уж недоступной территории, обосновались там и терпеливо ждут, когда же придет помощь, когда настанет избавление. В таких упованиях мои товарищи проводили дни, но я утратил способность мечтать и мой дух поддерживало только чувство долга. Фрэнк Мартин сказал, что я изменился: стал холоден и строг, ни дать ни взять – поборник самой суровой дисциплины.

– Капитан и должен быть таким, – заключил Фрэнк. – Матросы любят тебя не меньше, чем боятся, потому что чувствуют: в час опасности ты будешь тверд, как скала.

Наступило лето: под действием южных ветров морские льды раскалывались с громоподобным шумом, – но свобода не принесла нам ничего, кроме разочарований. Наши взоры ни разу не просветлели при виде следов экипажа «Тундрянки»; ни единая находка не вознаградила наше терпение. Четверых лучших из нас забрала цинга, и стал сильно ощущаться недостаток людей. До конца лета случились еще потери, а новую зиму мы с Мартином встретили с содроганием, ибо видели, что съестные припасы тают почти с такой же быстротой, как и топливо, а члены команды больны и унылы. Оставалось благодарить Бога, что эти бедняги еще преданы нам в столь безнадежных обстоятельствах.

Не дожидаясь настоящих холодов, мы оставили судно в сравнительно безопасной бухте и, движимые желанием найти следы экипажа «Тундрянки», направились далее по заснеженным равнинам. У нас были сани и эскимосские собаки – преданные выносливые животные, очень неприхотливые в пище, бесценные в нашем тяжком путешествии. Никакими словами не описать отчаяния, что охватывает человека на этих пустошах, и нет такого разума, который нарисовал бы себе весь ужас перед снегом этих равнин – вечным, неиссякаемым снегом.

Мы с Мартином всеми силами старались поднять дух вверенных нам моряков. Один из них отморозил ногу; доктор провел ампутацию, и весьма удачно, но бедняга все равно был обречен. Его везли на санях – обуза для команды, и без того изнуренной. Своим смиренным долготерпением он преподавал остальным уроки стойкости. Мы надеялись наткнуться на эскимосов, но стойбище, где мы купили собак, казалось, стало последним на нашем пути.

Так мы продвигались вперед, с болью наблюдая печальные перемены во внешности друг друга, происходившие от усталости и недостатка пищи. К наступлению самых жестоких холодов наши ряды еще поредели. Мы построили просторный дом из снега, с отдельным помещением для собак, и там-то мой друг Фрэнк Мартин вместе с тремя другими больными провел безрадостное Рождество. Мое здоровье оставалось на диво крепким. Трудности лишь бодрили мой дух, и в мрачное будущее я глядел отважно, окрыляя себя мечтами о возвращении домой, представляя, как просияет лицом моя Изабель, когда поднимает взгляд от одинокого очага и увидит меня в дверях.

Был сочельник. Мы закусили пеммиканом – особым видом мясных консервов, – а также поели бисквитов и риса. Спиртного не пили – его осталось совсем немного, и мы берегли его на крайний случай. После этой скромной трапезы те из нас, кто был здоров телом, отправились на охоту – правда, без особой надежды, что попадется дичь, – больные уснули, а я сидел у очага над тлеющим сухим мхом (только этот огонек и освещал наше жилище, да в помощь ему был холодный тусклый свет, проникавший сквозь прозрачное ледяное окно в крыше.

Я думал об Англии и о жене – о чем еще было мне думать? – когда в снеговой дом ворвался один из наших людей и буквально рухнул на скамью, слепленную из снега. Он сам был бел как снег – белы были даже губы, – его колотила дрожь, которую не может вызвать один только холод.

– Господи, Хэнли, что стряслось? – вскричал я.

– Я пошел на охоту с парнями, капитан, – начал он, заикаясь и торопясь. – Гляжу: вроде как медвежьи следы, – я и отделился от остальных. Брел по следам с полчаса, как вдруг увидал…

Тут голос изменил Хэнли: бедняга сидел передо мной, беззвучно шевеля губами.

– Что? Говори, что ты увидел, заклинаю тебя!

– Женщину!

– Эскимоску, надо полагать. Ну и почему же ты не окликнул ее, не привел сюда? Ты не в своем уме, Хэнли. Знаешь ведь, что у нас крайняя нужда в эскимосах, а сам упустил, проворонил представительницу этого племени, да еще и перепугался, будто призрак увидел.

– Потому, ваша честь, что это призрак и был, – резко заметил Хэнли. – Мне призрак явился.

– Что за бред!

– Никакой не бред, капитан: я поклясться могу. Она – женщина эта – прямо на меня двигалась: медленно так, и будто над снегом. Не шла, а скользила. Плывет этак она – а сама вся в белом, да только не платье на ней, а тот покров, о котором подумаешь – и сердце стынет. А я стою, шевельнуться не могу. Она повернулась и манит меня; тут я лицо ее и разглядел, вот прямо как ваше сейчас вижу. Ох и красавица! Глаза синие, волосы длинные, светлые, вдоль щек неприбраными висят.

В тот же миг я вскочил и бросился к выходу, вскричав:

– Господь всемогущий на небеси! Моя жена!

Моя уверенность была полной. С той секунды, как матрос взялся описывать призрак, я не чувствовал ни тени сомнения, что ему явилась Изабель. Кто же еще? Жена, которая обещала, что ее дух будет следовать по пятам за мужем в его путешествии по диким просторам, теперь совсем рядом. Единственный миг я недоумевал: возможно, мелькнула у меня надежда, Изабель доставило сюда какое-нибудь судно, она остановилась в эскимосском селении, которое где-то поблизости, но о котором мы не догадываемся. Это длилось одну секунду; затем я бросился бежать по снегу туда, куда указывал Хэнли, не сделавший ни шагу от порога.

Кончался краткий зимний день; на западе теплилась последняя полоса бледно-желтого света. На востоке всходила луна, тусклая и холодная, как и все в этих краях вечных снегов. Жилище осталось в паре сотен ярдов позади меня, и тут я увидел фигуру в белом, которая двигалась вслед за догоравшей желтой полоской на западной стороне небосклона, – столь бесценную, столь знакомую фигуру посреди столь ужасной равнины. И трепет охватил меня с головы до пят.

Женщина обернулась и поманила меня, обратив ко мне свое милое лицо – столь четко различимое в этом чистом и холодном свете. И я последовал за ней через пустошь, на которой не вел поисков, о которой вообще не помнил до этого момента. Я пытался догнать Изабель, но, хотя ее дивное скольжение по снегу казалось медленным, знакомая форма не давалась, даром что я бежал изо всех сил. Так мы пересекли снежную равнину, а когда угас последний отсвет на западе и луна засияла ярче, достигли участка, где снег образовывал холмики – семь отдельных холмиков, расположенных в форме креста под жестоким северным небом.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эту работу проделали руки цивилизованных людей. Христианский символ сообщил дальнейшее. Но, хотя я видел холмики у своих ног, мои глаза по-прежнему были устремлены на лицо моей жены, бледное под луной. Боже, какое бледное! Она вытянула руку, и ее пальчик указал на один из холмиков, и я увидел, что он увенчан грубой доской, почти скрытой под снегом. Выхватить нож из-за пояса, рухнуть на колени, соскоблить наледь с доски – все эти действия заняли несколько минут. Я думал только об Изабель, но некая неодолимая сила запрещала мне останавливаться, и я повиновался безмолвному повелению этого белого пальчика. Наконец я поднял голову: я был один-одинешенек под мрачными небесами. Моя жена исчезла. Теперь я знал наверняка то, что почувствовал в первый миг: по равнине я следовал за ее тенью, и на этом свете нам не суждено свидеться.

Она осталась верна своему слову – тогда как я свое слово нарушил. Ее нежная душа отправилась за мной в снежное безлюдье в тот самый миг, когда вырвалась из бренной своей тюрьмы.