Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 1

Mary Elizabeth Braddon

THE COLD EMBRACE

© Перевод Е. Ильина, 2024

© Школа перевода В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Он был художник, и то, что случилось с ним, иногда случается с людьми его профессии.

Он был немец, и то, что случилось с ним, иногда случается с людьми его национальности.

Он был молод, хорош собой, прилежен, восторжен, беспечен; он смотрел на мир с позиций метафизики, не веровал в Бога, не имел сердца.

И, будучи молодым, видным собой и красноречивым, он был любим.

Сирота с малых лет, он рос в семье дядюшки Вильгельма, брата покойного отца, а та, что любила его, та, которой он клялся в любви, доводилась ему кузиной и звалась Гертрудой.

Любил ли он ее на самом деле? Безусловно: когда впервые выпалил свою клятву, то была любовь страстная, – но сколь обтрепалась она, сколь умалилась со временем в эгоистичном сердце этого студента! На первой же золотой своей заре, когда он, девятнадцатилетний, приехал к дяде из Антверпена, где учился у великого живописца, когда они с Гертрудой бродили по романтичнейшим окрестностям города и в розовых закатных лучах, и при полной луне, и ясными, исполненными радости утрами, – о, какой это был дивный сон!

Они таились от Вильгельма, который ждал и жаждал для единственной дочери богатого жениха, и эта отцовская амбиция, подобно холодной и мрачной тени, застила мечту влюбленных.

Поэтому они решились на тайную помолвку. И вот он стоит рядом с Гертрудой (а небосвод разделен пополам, ибо солнце собралось умирать, а луна, напротив, только-только выплыла) и надевает кольцо на Гертрудин белый, суженный к ноготочку пальчик – его форма так хорошо изучена им. А кольцо особенное: это массивная золотая змея, которая держит в зубах собственный хвост, – символ вечности. Кольцо носила его матушка, он узнал бы его из тысячи. Если бы ему было суждено ослепнуть завтра, он на ощупь безошибочно выбрал бы золотую змейку из россыпи тысячи колец.

Итак, он надевает это кольцо кузине на пальчик, и они клянутся в вечной верности друг другу: в беде и в опасности, в печали и в болезни, в богатстве и в бедности. Что до отца, постепенно он смирится, ведь они теперь помолвлены и одна только смерть может их разлучить.

Но наш студент – циник, хоть и обожатель всего мистического – уточняет:

– Разве смерть способна разлучить нас? Я вернусь к тебе из могилы, Гертруда. Моя душа придет, чтобы остаться подле моей любимой. А ты – ты, если умрешь первая, уж конечно, восстанешь из сырой земли? Если любишь меня, ты вернешься, и вновь твои восхитительные руки обовьют мою шею, вот как сейчас.

Однако она объясняет ему (причем в ее глубоких синих глазах горит благоговейный свет, какой никогда не зарождался в его глазах), что умершие в мире с Господом счастливы на небеси и не могут вернуться на грешную землю, и только пропащая душа самоубийцы, пред которой ангелы закрывают двери в рай, преследует тех, кто остался жить.

Проходит год после помолвки; Гертруда одинока, ведь жених уехал в Италию, чтобы копировать на заказ шедевры Рафаэля, Тициана и Гвидо Рени во Флорентийской галерее. Он отправился за славой: да, наверное, так, – но от этого не легче, он далеко!

Разумеется, дядя Вильгельм скучает по племяннику, который ему как родной сын, но не видит в Гертрудиной тоске ничего особенного – просто дочке не хватает общества двоюродного брата.

Текут недели и месяцы. Влюбленный пишет к невесте – сначала часто, потом редко, наконец, вовсе перестает писать. Сколько оправданий она ему измыслила! Сколько раз ходила на отдаленный маленький почтамт, куда письма должны поступать с пометкой «до востребования»! Сколько раз надежда сменялась в ней разочарованием!

Сколько раз она отчаивалась лишь для того, чтобы снова надеяться!

Но является настоящий повод для отчаяния, и отвратить его нельзя: на сцену выходит богатый соискатель. Отец непреклонен: она должна выйти замуж, и не когда-нибудь после, а уже 15 июня.

Дата словно выжжена в ее мозгу. Огненные цифры так и пляшут перед глазами.

И будто сами фурии ежеминутно выкрикивают: «Пятнадцатое июня!» – своими визгливыми голосами ей прямо в уши.

Но время пока есть – еще только середина мая; письмо еще может дойти до Флоренции, и он еще может примчаться в Брауншвейг, увезти ее, обвенчаться с ней наперекор отцу – наперекор всему свету.

Однако дни и недели проходят, а он не пишет и не приезжает. Отчаяние, овладевшее ее сердцем, не ослабляет тисков.

Настает 14 июня. В последний раз идет она на почту, в последний раз задает все тот же вопрос и слышит все тот же угрюмый ответ: «Для вас ничего, сударыня». В последний раз – ибо завтра она станет женой другого; отца уговорить так и не удалось, а богатый соискатель, конечно, не станет внимать ее мольбам. Ей не уступят ни денечка, ни даже часа; нынешний вечер один только и остался у нее – нынешний вечер, которым она может распорядиться по своему усмотрению.

И она выбирает другую дорогу – не ту, которая ведет домой. Она спешит переулками городских окраин к уединенному мостику, где он, бывало, глядел вместе с ней, как розовеет, бледнеет и гаснет над рекой закат.

Он возвращается из Флоренции. Он получил ее письмо – закапанное слезами, полное уговоров и отчаяния, – он получил его, но он ее больше не любит. Он околдован молодой флорентийкой, своей натурщицей; она завладела его прихотями, которые заменяют ему сердце, а Гертруда давным-давно забыта. Если сыскался для нее богатый жених – это прекрасно, пусть выходит замуж. Так будет лучше ей самой, а ему – тем более. Он не желает связывать себя. У него уже есть вечная невеста, нестареющая любовница – его искусство.

Вот почему он предусмотрительно откладывал поездку в Брауншвейг: хотел подгадать так, чтобы появиться уже после венчания – как раз вовремя, чтобы поздравить новобрачную.

А как же клятвы, как же таинство, как же его собственная уверенность, что даже после смерти возлюбленная обнимет его? Они давно изжиты; глупые мальчишеские мечты, они растаяли навек.

И вот 15 июня он вступает в Брауншвейг, идет по тому самому мостику, на котором она стояла накануне, освещенная звездами, переходит мостик и оказывается у воды; за ним по пятам следует лохматый пес, а его короткая пенковая трубка выпускает в чистое утреннее небо сизые колечки фантастических очертаний. Под мышкой у него альбом для набросков; то и дело какой-нибудь объект завладевает его вниманием – он ведь имеет особое, художественное зрение, – и тогда он останавливается и делает зарисовку. Он изображает то тростники и камни у воды, то утес на противоположном берегу, то ветлы в отдалении. Завершив набросок, он какое-то время им любуется, затем захлопывает альбом, вытряхивает пепел из трубки, закладывает новую порцию табаку, мурлычет припев разудалой застольной песни, кличет собаку, закуривает и продолжает путь. Внезапно он вновь открывает альбом: на сей раз его внимание привлекла группка людей. Что там у них такое? Точно не похороны – ведь никто не одет в черное.

Это не похороны, однако на грубых носилках лежит мертвое тело, покрытое старым парусом, и несут его двое.

Это не похороны, ведь эти двое – простые рыбаки в повседневной одежде.

В сотне ярдов от него рыбаки кладут свою ношу на песок. Один становится в головах, другой – в ногах мертвеца.

Композиция теперь идеальная: художник отступает на два-три шага, выбирает точку обзора и быстрой рукой начинает новый эскиз. Он успевает закончить прежде, чем рыбаки трогаются в путь; ему слышны их голоса, но слов он не может разобрать. Ему любопытно, о чем они говорят. В итоге он подходит к ним.

– У вас тут покойник, не так ли, друзья мои? – спрашивает он.

– Так, час назад река вынесла.

– Утопленник?

– Утопленница. Молоденькая совсем, и уж такая кралечка.