Змея. Часть 1 - Ланитова Лана - Страница 8

– Да, Мишель, это он.

Гладышев нервно затянулся.

– Вернулся, значит, поманил тебя пальчиком, а ты и побежала?

– Ну, зачем ты так? Он тогда просто не мог меня взять с собою. У него была сильно больна супруга. Он ездил лечить её в Ниццу. Но вот она умерла. И он вернулся. И позвал меня к себе, понимаешь? Он, по-правде говоря, писал мне, Миша.

– Погоди, Аня, так значит, ты сошлась со мною просто для того, чтобы не скучать всё это время в одиночестве? Я для тебя был чем-то вроде «перевалочной станции»? Так? Временным пристанищем?

– Миша, ты бы всё равно на мне не женился, – прошептала она.

– А он? Он женится?

– Не знаю. Теперь ведь он вдовец.

– А ну, да. Я пока ещё не вдовец! – злобно крикнул Михаил Алексеевич. – И вряд ли им стану. Скорее моя супруга вперед овдовеет, нежели я.

– Мишель, не кричи, пожалуйста. И не сердись. Ты меня никогда не спрашивал о прошлом.

– Не спрашивал, а надо было?

– Возможно.

– Зачем, чтобы знать точное количество твоих бывших любовников?

– Их было немного, на самом деле, – ответила она и вздохнула.

– Обнадеживает. Но, увы, поздно…

– Ты сам так хотел.

– Ну и, что ещё, сударыня?

– Мишель, мне было лишь четырнадцать, когда Александр Федорович взял меня под опеку.

– Хорош опекун!

– Если бы не он, моя жизнь бы закончилась в борделе. Я, собственно, там и оказалась. Я уже стояла в Александровском парке. А потом я оказалась на Потёмкинской. И если бы не Александр, то…

– Я уже понял, он оказался твоим спасителем, благодетелем, а потом и любовником. Так?

– Так, Миша. Прости, но после смерти отца, я осталась круглой сиротой. Множество долгов, кредиторы. Господи, да, зачем тебе всё это? Ты никогда не знал нужды. Ты ведь не представляешь, каково это, оказаться одной на улице, в четырнадцать лет.

– Бог миловал. Ты хочешь меня разжалобить? Чтобы я не просто тебя отпустил, но ещё и благословил на дорогу? Пожелал тебе счастья с новым супругом?

– Да, Мишель. По крайней мере, это было бы очень благородно с твоей стороны.

– Скажи, это ради него ты постоянно голодала?

– Перестань… Если хочешь правду, то да, он любит очень худеньких женщин. Это ведь дело вкуса…

– И ты отлично потакала ему в этом.

Она лишь грустно вздохнула.

– Хорошо, Анна, ступай с богом. И будь счастлива. Я благословляю тебя, – шутовски произнёс Гладышев, театрально махнув рукой и осенив изменщицу крестом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поцеловала в щеку:

– Прости меня, Мишель, и прощай.

Он ухватил её за руку.

– Анька, ты что, хочешь сказать, что вот так вот сейчас уйдёшь, и мы больше никогда не увидимся?

– Прощай, Миша…

Её маленькая ладонь выскользнула из его руки. Мелькнул подол пышной юбки, простучали каблуки ботиков, и она скрылась за широкой дверью.

Ему казалось, что она не сможет вот так вот просто уйти. Что она непременно вернётся и бросится ему с рыданиями на шею. И скажет, что она не может без него жить. А он обнимет её крепко и никуда не отпустит. Никуда… В эти минуты ему казалось, что он ни одну женщину не любил так, как полюбил Анну. Руки ныли от желания, обнять её худенькую талию. Хотелось сжать её всю… Целовать ее острые ключицы и тонкие, детские руки, губы… Всю её.

«А может, мне и вправду, надо развестись и жениться на Анечке? – пришла ему в голову неожиданная мысль. – А вправду? Пусть меня осудят, но зато я буду счастлив. Ведь так?»

Он встал и в нервном возбуждении заходил по комнате.

«Надо спросить у Ромашова её адрес, разыскать. Сказать, что я готов подать на развод и…»

В такой мысленной чехарде прошёл час, потом другой. Наш герой с надеждой посматривал на входную дверь. Он отчего-то был уверен в том, что Аннушка должна непременно вернуться. Что она просто не сможет без него жить. Что она могла забыть в его квартире какую-нибудь вещь и использовать свою забывчивость, как повод.

Он бросился к платяному шкафу. Но он оказался пуст. Ах, коварная, она видимо, вывезла все вещи еще загодя, со злостью подумал он. Лишь в нижнем ящике комода он обнаружил то самое, тёмно-зелёное боа из перьев страуса, свернувшееся извилистой змейкой. Он нервно взял его в руки и долго рассматривал с тоской.

В этот день он много курил и пил. Незаметно наступил вечер, а за ним и ночь, которая ещё сильнее утяжелила его тревоги, распалив безудержную ревность. Засыпая он думал о том, что надо непременно застрелить того самого чиновника, а потом… Потом застрелить и её… Чудовищно болела голова. Хотелось плакать… Он прокрутился всю ночь в безумной тоске и обиде.

«Нет, она всё-таки должна вернуться. Не может она вот так вот, взять и уйти навсегда».

Но она не вернулась.

Он никогда более не видел свою фарфоровою куклу по имени Аннушка.

Утром он проснулся в совершенно дурном настроении. После ночных страданий его душой постепенно овладело жуткое безразличие. Он, не торопясь, оделся, обулся и вышел на улицу. Сначала он бродил по набережной Мойки и с грустью думал о женском предательстве. А после, как водится, и о бесцельности жизни и о тленности всего сущего. Прогуляв на ветру около часа, он почувствовал смертельную усталость. Тогда он взял извозчика и поехал до Большой Конюшенной, в ресторан «Медведь».

И только подъезжая к ресторану, он понял, насколько же сильно он проголодался. В «Медведе» наш герой заказал уху из стерляди, судок с паюсной икрой, а так же парфе с пралине, буше а-ля рэн и суфле д'Орлеан. Ну и, как водится, ко всей этой весьма аппетитной закуске прилагался хрустальный графинчик с лафитником для вкушения ледяной водочки.

Причём, отобедал наш герой с большим аппетитом. А после решил не возвращаться уже на Гороховую, а поехать в дом супруги, на улицу Прядильную. Как не странно, в этот вечер Татьяна Николаевна находилась в весьма приятном и добром расположении духа. Она отчего-то не бранила его и не говорила никаких колкостей.

Удивленный Михаил Алексеевич обнаружил её сидящей возле камина и слушающей новенький граммофон. В шипящих и немного колючих звуках, идущих из цветочного раструба, слышался какой-то милый лирический романс.

Михаил Алексеевич решил переночевать дома. Он с наслаждением растянулся на чистых, хрустких простынях в своей спальне. И, как ни странно, впервые за долгое время проспал без тревоги и дурных снов.

На следующее утро он всё-таки вновь поехал на Гороховую, уповая на то, что Аннушка наверняка уже одумалась, вернулась и непременно ждёт его на съемной квартире. С тревожным сердцем, полным смутных надежд, большими шагами он поднимался по широким мраморным ступеням парадного. Но, увы, как и вчера, его встретила лишь пустая, выстуженная квартира. В полной тишине тикали шварцвальдовские ходики, на столе стояли чашки с остывшим кофе, ваза с увядшими алыми розами и тёмно-зеленая змейка мохнатого боа на смятой постели.

Через несколько лет от того же поручика Ромашова он случайно узнал о том, что Анна вышла-таки замуж, но скончалась ровно через три года, в том же самом госпитале, в Ницце, где когда-то скончалась и первая супруга того важного чина. Скончалась она от чахотки.

Он вздрогнул и проснулся, когда состав, тяжело замедляя ход, скрежеща и фыркая серым дымом, сделал остановку. Михаил Алексеевич почувствовал, как во сне затекли ноги и руки. Оказалось, что временная дрёма перешла в глубокий сон ровно с той самой минуты, как поезд отбыл с Варшавского вокзала.

«Похоже, что я так и заснул в этом кресле», – раздраженно подумал он, выпрямляя отяжелевшие ноги.

Он встал и, сделав шаг к окну, отодвинул шелковую занавеску. Поезд стоял на какой-то незнакомой сельской станции.

Гладышев решил переодеться и попросить у проводника чаю. Здесь же, в купе, располагался довольно приличный полированный шкаф, вделанный в боковую стену. Он снял с себя костюм и надел домашний халат и шлёпки. Рука легла на блестящую металлическую ручку купейной уборной. Когда он зашел туда, то с удовлетворением обнаружил, что все восторги, с какими описывали его знакомые путешествие на этом бельгийском чудо-поезде, вовсе не были никаким преувеличением. В уборной, сверкающей огромными чистыми зеркалами, пахло вербеной. Но аромат этот был тонок и ненавязчив. Стопка вафельных салфеток находилась возле белоснежной раковины умывальника; уютный мраморный клозет, множество полочек, французское мыло, пульверизатор с какой-то чертовой жидкостью в синем хрустальном флаконе, душ за плотной матовой перегородкой – вся эта роскошь была представлена его удивлённому взгляду.