Змея. Часть 1 - Ланитова Лана - Страница 7

– Вот, даже как?! – кричал он, багровея лицом и шеей.

Он развернул листок и в прыгающих от волнения буквах едва различил начертанный рукой Панырина адрес. Его домашний адрес.

– Ты подлая маленькая сучка, – хрипел он. – У меня за спиной ты успеваешь крутить романы и договариваться о встречах с другими кобелями? Тебе меня мало? Скажи, мало?

– Нет, Мишель, – она прыскала от смеха. – Он всунул эту записку в мои руки тогда, когда ты выходил курить. Я не стала говорить тебе об этом прямо в ресторане. Иначе вечер бы закончился весьма гадко. Ты вызвал бы его на дуэль. Его или второго… Забыла его фамилию… Колычева!

– Да, я и так пойду завтра в лавку к Шумерту, чтобы купить револьвер. Я буду отстреливать, словно собак, всех твоих кобелей. Ты меня поняла? А вызывать их на дуэль я не стану. Это для них слишком благородно! Я буду их просто убивать.

– Мишель, – хохотала она. – Ты такой смешной, когда сердишься. Ты похож на Отелло.

– Блудница, – хрипел он в ответ. – Маленькая фарфоровая блядь. Раздевайся сейчас же догола. Я буду тебя наказывать. Хочешь, я отстегаю тебя вожжами, как стегали в деревнях мужики своих неверных жён?

– Хочу! Только где ты возьмешь вожжи?

– Найду любого извозчика и куплю их у него.

– Миша, уже ночь…

– Ага, ты боишься, подлая?

– Боюсь… – призывно улыбалась она, облизывая пухлые губы.

– Не смей улыбаться. Я всё равно не пощажу тебя. Тебе не помогут даже слёзы и мольбы о помиловании. Снимая всё. И чулки! – горячился он. – Нет, погоди, чулки не снимай. Иди ко мне… Ближе… Шире… Шире, я сказал!

– Анька, ты рассорила меня с моими друзьями, – изрёк он утром, куря сигару.

– Ну, и бог с ними, – отозвалась она. – Разве это друзья?

– Пожалуй, ты права…

В этот раз он пробыл у неё несколько дней.

Однажды Татьяна Николаевна встретила его с красным от злобы лицом и припухшими от слёз глазами.

– Говорят, что ты завел себе новую девку?

– Вздор. Это гнусные наветы, – отмахнулся он, не желая раздувать скандала.

– Это ты несёшь вздор. Тебя видели с ней!

– Мало ли, где и с кем меня могли видеть? Я часто бываю по делам службы или в силу иных каких-то причин в публичных местах. Может, мимо меня и проходила какая-то девица. Так что ж с того?

– Она бледная и тощая блондинка. Почти ребенок. Ты, верно, сошёл, голубчик, с ума? Очевидно, опустился до гимназисток?

Ему очень хотелось крикнуть в ответ, что его возлюбленной уже есть восемнадцать. И что просто она слишком молодо выглядит. Но он, конечно же, молчал. И только на скулах его расцветали красные пятна, и ходили от злости желваки. Закончилось всё это новыми оскорблениями.

– Истеричка! – кричал он, хлопая дверью, ведущей в парадное. – Постеснялась бы слуг!

– Развратник! – отвечала она. – Любитель малолетних гимназисток. Я сообщу о твоих похождениях в местную Управу, градоначальнику или в «Синий крест»![5]

– Идиотка, – зло шептал он, унося ноги прочь из дома. – Господи, какая же ты идиотка.

И он вновь ехал на Гороховую, где его ждала вечно сонная, бледная и порочная Анна.

Когда позднее он пытался понять то, на что были похожи их отношения, то отчетливо осознавал, что кроме постельных сцен ему не о чем было и вспомнить. Это был долгий чувственный марафон. Они редко разговаривали о чём-то постороннем. О живописи, поэзии или литературе. Когда он пытался поговорить на любую отвлеченную тему, то видел, как прекрасные голубые глаза Аннушки делались сонными, она зевала и тут же засыпала.

И, тем не менее, его любовь к Анне продлилась около года.

Их свидания всё ещё были такими же бурными и полными страсти и откровенной похоти. Однако ему вдруг стало казаться, что эта связь высасывает из него последние силы. Он с удивлением стал замечать, что многие его костюмы сделались слишком свободными – они болтались на нём, словно на вешалке. За несколько месяцев он сильно похудел и осунулся.

«Неужели я стал меньше есть? – с усмешкой думал он. – Дурной пример ведь слишком заразителен…»

Но он тут же вспомнил, как третьего дня довольно плотно отобедал на Невском у «Палкина»[6]. В сей ресторации он с жадностью проглотил суп-пюре Сант-Гюрбер и палкинскую форель под соусом. А потом ему подали десерт – пудинг из фруктов гляссе а-ля Палкин. А пломбир Меттерних он велел упаковать в судок и отнес его своей фарфоровой, голубоглазой девочке. А ещё он вспомнил сочные расстегаи и душистый турецкий кофе у «Доминика».[7]

«Нет, я решительно не голодаю. Я ем, как и прежде. Даже, пожалуй, больше, чем прежде».

Когда он был в доме супруги, то она, бегло взглянув на него, произнесла странную фразу:

«Правильно мне Матвеевна нагадала. Эта бледная поганка скоро из тебя все соки высосет, и ты издохнешь, словно старый мерин…»

– Что ты опять несёшь? – отмахнулся он. – Иногда мне кажется, что ты бредишь.

– Это не бред! Гимназисточка твоя – сущая лярва.

– Замолчи…

И, тем не менее, её гадкие слова отчего-то сильно запали ему в душу. Теперь ему всё отчетливее казалось, что он стал стремительно худеть и слабнуть. Его собственное отражение в зеркале теперь напоминало ему образ безумного бедуина с горящими от лихорадки, черными глазами. Длинный нос его заострился, а бритые щеки сделались впалыми. Он даже серьёзно подумывал о том, чтобы нанести визит врачу.

Однажды, после очередной ночи, когда он был совершенно измотан любовной скачкой, она вдруг решительно поднялась с постели. За узкой обнаженной спиной потянулись светлые пряди. Сквозь прикрытые веки он видел её зыбкий силуэт. Он видел, как она надевала шёлковый халат, а после расчесывала волосы. А дальше он задремал, ухнувшись в водоворот крепкого, тягучего сна. Очнулся он от лёгкого касания. Когда он открыл глаза, то с удивлением заметил, что Аннушка сидела на кресле, подле кровати. Она была полностью одета. Даже худенькие ножки её были облачены в чулки и ботики.

– Куда это ты собралась? – он сел.

– Мишель, ты можешь больше не платить за съем этой квартиры, – пролепетала она тихим голосом.

– Это отчего?

– Сегодня мы с тобой расстанемся.

– Вот как?

Он встал с кровати и натянул на себя халат, босые ступни отыскали на холодном полу домашние туфли.

– Ты шутишь?

Он стал машинально искать портсигар.

– Нет, милый, я не шучу. Эта ночь была прощальной.

– Вот даже как? Может, ты объяснишь, в чём дело?

– Мишель, я ухожу от тебя.

– Подожди, что значит, ухожу? – насмешливо произнёс он.

К горлу подкатилась тошнота. Сердце тревожно заныло.

«Что она надумала, господи, – лихорадочно рассуждал он. – Неужели она бросает меня? Но почему? Соберись. Не будь тряпкой…»

За тот неполный год, пока они были вместе, он никогда не спрашивал её о прошлом. Ему казалось, что эти расспросы и лишние её откровения могут сломать тот эфемерный образ целомудренной, но жутко развратной нимфетки, который он слепил из неё в собственном воображении. Да, он умышленно не хотел ничего знать о прочих мужчинах в её жизни.

Наконец он отыскал портсигар, сел и закурил.

– Ну, я слушаю тебя…

– Мишенька, нам надо расстаться, – опустив глаза, повторила она.

– Тебе со мной плохо?

– Нет, Мишель, мне было с тобою очень хорошо. Я даже успела тебя полюбить.

– Ах, вот даже как? Полюбить? Ну?

– Да, полюбить… Но, знаешь, на днях вернулся из-за границы Александр Фёдорович, и я поняла, Мишенька, что его я люблю всё-таки больше.

– Какой ещё Александр Фёдорович? – неприятно поразился он.

– Ну, помнишь, когда мы познакомились, я рассказывала тебе о том, что ранее жила с ним.

– А, это тот самый высокий чин, который бросил тебя в квартире на Невском, а сам укатил с женой за границу? – на скулах Гладышева расцвели красные пятна, а уголки губ обиженно опустились.