Барин-Шабарин 8 (СИ) - Старый Денис - Страница 14

— Пардон! Пардон!

Я ударил его прикладом в лицо. Рявкнул:

— Вязать всех, кто сдается! Остальных — в расход!

Увидев, что осадное кольцо прорвано, изрядно потрепанный русский варшавский гарнизон ринулся в контратаку. Через час Бельведерский дворец был полностью освобожден. И генерал-лейтенант Эдуард Андреевич Рамзай, бледный, с перевязанной головой, вышел ко мне навстречу.

— Шабарин… Алексей Петрович! — воскликнул он. — Черт возьми, я уже думал, не выжить нам здесь…

— Русские не сдаются — вот наш девиз, — без тени улыбки сказал я.

— Как хорошо вы это сказали, — кивнул он.

Я лишь скромно пожал плечами. А он поверх моей головы глянул на дымы, поднимающиеся над деревьями парка. Потом — на ликующих бойцов, которые обнимались с освобожденными братьями по оружию.

— Надеюсь, это не все ваши молодцы?

— Нет, — сказал я. — Остальные должны сейчас брать Ратушу.

— Ваше высокопревосходительство! — обратился ко мне полковник. — Что с пленными будем делать?

Я посмотрел на них. Молодые, старые, испуганные, озлобленные, трясущиеся.

— Заприте их в подвале. Восстановим порядок, предстанут перед судом… Кстати, Эдуард Андреевич, разрешите представить вам…

Рамзай выдохнул.

— Борис! Бог мой, какими судьбами⁈

— Да вот, воспользовался любезным предложением Алексея Петровича разделить с ним каюту на пароходе.

— Так вы знакомы? — не слишком удивился я.

— Да, — кивнул генерал-лейтенант, — еще в двадцать седьмом вместе подавляли мятеж польских инсургентов.

— Как же ты здесь оказался, Эдуард Андреевич? — спросил Дементьев. — Я слыхал — ты в Финляндии!

— Высочайшей волею почившего государя императора, — кратко ответил Рамзай и счел нужным добавить: — Полагаю, Николай Павлович предвидел, что в Царстве Польском снова вспыхнут беспорядки… Надеюсь, мы еще успеем все обсудить, господа… Что будем делать с городом? Горит-с…

— Пусть хоть до утра горит, — сказал я, поглядев на зарево пожаров. — Если дождь не потушит… После отстроим. Еще краше прежнего…

И повернулся к солдатам.

— Построиться! Ничего еще не кончено!

Они встали в ряд — все. И те, кого вырвали из лап смерти и те, кто их вырвал — усталые, окровавленные, но непобежденные.

Я поднял саблю.

— За Россию-матушку!

— Ура-а! — прогремело в ответ.

— Вперед!

И мы снова двинулись в бой. Дым застилал улицы, смешиваясь с предрассветным туманом, превращая Варшаву в призрачный город. Мы шли вперед, отбивая квартал за кварталом. Мятежники отступали, но не сдавались — их выстрелы еще раздавались из-за углов, из окон, из-за груды развалин.

Последний очаг организованного сопротивления оказался у костела Святого Креста. Высокие готические шпили чернели на фоне багрового неба, а у ворот — новая баррикада, выше прежней, сложенная из церковных скамей, мраморных надгробных плит и тел убитых. За ней — человек тридцать поляков, отчаянных головорезов, готовых умереть. И убивать.

— Ваше превосходительство, — прошептал Дементьев, вытирая испачканное сажей и кровью лицо, — штурмовать в лоб — самоубийство.

Я осмотрел местность. Узкий переулок слева, разрушенная стена…

— Обходим. Через пролом.

Рота бросилась в обход, крадучись, как тени. Я шел с ними, чувствуя, как сапоги вязнут в грязи, смешанной с кровью. Ветер донес обрывки польской речи — они не ждали удара с тыла.

— Гранаты! — скомандовал я.

Раздались три глухих взрыва. Крик. Паника.

— В штыки!

Мы ворвались внутрь, как буря.

Последний бой был коротким и жестоким.

Поляк в черном сюртуке, вероятно, их командир, выстрелил мне в грудь почти в упор. Промахнулся. Пуля пробила эполет, обожгла кожу. Я не почувствовал боли — только ярость. Моя сабля рассекла ему горло. Еще один — молодой, почти мальчик — бросился на меня со штыком. Борис Львович выстрелил первым.

И вдруг… тишина. Только тяжелое дыхание, стоны раненых, треск догорающих деревянных балок.

— Конец? — хрипло спросил кто-то.

Я огляделся. Костел был разрушен. Бунтовщики — мертвы или сдались. Наши потери… Их мы сочтем и оплачем позже.

— Конец, — сказал я, откровенно говоря не слишком веря собственным словам.

К ратуше в Старом городе Казимир Вольский, по прозвищу Вихрь, пробрался, когда уже ничего сделать было нельзя. Именно — пробрался, пользуясь своим знанием города — его подвалов, проходных дворов и даже — сточных канав.

Пробиваться туда с оружием было бы самоубийственно. Юзеф Зайончковский первым догадался, что Варшаву взяли не регулярные русские войска, а сравнительно небольшая, хотя и отлично вооруженная и обученная группа военных. Не более полка.

Эта группа пришла по реке, откуда ее никто не ждал. Быстро смяла сопротивление отрядов, охранявших набережную, пробилась к Бельведерскому дворцу и воссоединилась с его гарнизоном. Если бы не эта наглость, у повстанцев были все шансы отстоять столицу.

Теперь об этом поздно было сожалеть. Отряды разрозненны, связи между ними нет. Казаки отлавливают мальчишек-вестовых. Находятся предатели, из варшавских обывателей, которые спасая свою шкуру, сами выдают москалям местоположение защитников города.

И не просто выдают. Стреляют в спину. Вихрь, своим волчьим чутьем, обнаруживал засаду раньше, чем открывалась пальба. Потому он и не пошел вместе с другими командирами восстания. Более того — равнодушно наблюдал издалека, как их убивают.

Юзеф, Хенрик, Яцек сложили головы понапрасну, бросившись на выручку двенадцати повстанцам, приговоренным к смертной казни через повешение каким-то русским офицером, который, видать, застукал их за расправой над русскими солдатами, оказавшимися в плену.

Ему не жалко было своих неглупых и храбрых, но недалеких соратников. Они слишком любили Польшу, чтобы добиться ее победы. Порой позволяли себе благородные, но бессмысленные жесты милосердия. А смерть Зайончковского и вовсе устраивала Казимира.

Теперь Эльжбета вдова. А значит — принадлежит ему безраздельно. В отличие от бездарно погибшего мужа, она еще способна вполне усвоить великолепную и нелегкую науку ненависти и стать боевой подругой Казимира «Вихря» Вольского.

И хотя русские не заметили, как на башне Ратуши появилась фигура одинокого стрелка, который приладил к протезу левой руки специальный кронштейн — подставку для длинноствольного «Шарпса», поделать тот все равно уже ничего не мог.

Стрелять Вихрь не стал. Трезвый расчет подсказал ему, что стоит прозвучать с колокольни хотя бы одному выстрелу, как ее тут же снесут из легких полевых орудий — знаменитых шабаринок — которые москали привезли с собой. Вынул фляжку, отхлебнул.

Рано ему еще умирать. Поэтому он лишь пил и слушал, как там, внизу, на Рыночной площади, офицер в странном зеленом с разводами мундире зачитывает приказ. Рядом, на телеге, стояли двенадцать человек с петлями на шеях.

И среди них Фурия, которая презрительно морщит аристократический нос. Вот уж кто мог бы стать ему боевой подругой, так это пани Замойская. Она не брезглива. Скорее — неразборчива. В том числе и по части утоления похоти. Однако — сердцу не прикажешь.

— … за мятеж против его императорского величества, за истребление мирного русского населения, за издевательство над военнопленными сии поругатели веры православной и богопротивные изменники приговариваются к немедленной смертной казни через повешение…

Выстрел.

Вихрь удивился. Высунулся из-за ребристого выступа кровли, венчающего башню шпиля. Зачитывающий самосочиненный приговор русский удивленно смотрел на другого москаля, который опускал руку с револьвером.

— Отставить казнь, подпоручик Громов, — негромко, но отчетливо произнес тот. — Самосуд отменяется. Все виновные в зверствах над нашими солдатами и мирными жителями получат по заслугам, но в законном порядке. Пленных увести!

Прибывшие с неизвестным офицером казаки принялись стаскивать с телеги поляков, которые не верили своему счастью. Еще бы! Они только что избежали той самой лютой смерти, к которой, ничтоже сумняшеся, приговаривали все москалей и жидов без разбора.