Честь - Умригар Трити - Страница 11

– Так им и надо. Надеюсь, они сожгут весь город.

– Бета, – задумчиво сказал отец, – желать зла миллиону невинных людей – грех.

Рохит покачал головой и вышел из комнаты.

Позже тем вечером, когда родители легли спать и они с Рохитом вдвоем сидели перед телевизором, она попыталась с ним поговорить. Но он лишь показал на экран, где транслировали «Ежедневное шоу».

– Хочу посмотреть, – коротко сказал он, и Смита уступила.

Подошел пожилой официант и принес сэндвич.

– Вы у нас впервые? – спросил он и кивнул на стену с отверстиями от пуль.

– Да. Вы были здесь, когда это случилось?

– Да, мэм. Господь был со мной в тот день. Я поднялся на балкон. А вот двум моим коллегам не повезло. Как и многим нашим клиентам.

Сколько раз ей приходилось слышать вариации этой фразы – простые смертные пытались решить неразрешимую загадку: почему они выжили, а другие погибли. О какой бы катастрофе ни шла речь – крушение самолета, землетрясение, массовое убийство, – выжившие считали своим долгом выявить причину и закономерность, почему судьба пощадила именно их. Смита же не видела никакой закономерности: она верила, что жизнь – цепочка случайных событий, зигзаг совпадений, ведущих к выживанию или смерти.

Официант накинул посудное полотенце на правое плечо.

– Эти выродки даже заходить не стали, – сказал он. – Просто встали на пороге и осыпали нас градом пуль, как мы с вами осыпаем детишек конфетами на Дивали. – Он на минуту прикрыл глаза. – Кровь была повсюду, люди кричали, прятались под столами. Потом они кинули гранату. Представляете, мэм? Гранату в ресторан. Что за люди способны на такое?

«Всякие люди», – хотелось ответить ей. На первый взгляд обычные люди, что встают по утрам, завтракают, улыбаются соседям и целуют детей, уходя на работу. Люди, которые ведут себя так же, как мы с вами. Пока не попадают в капкан идеологических убеждений или в их жизни не случается что-то такое, что провоцирует у них желание переформатировать мир или сжечь его дотла.

Официант, должно быть, заметил выражение, промелькнувшее на ее лице – смесь отвращения и фатализма, – и тихо спросил:

– То же зло случилось и в вашей стране, верно? Одиннадцатого сентября.

– Как вы поняли, что я из Америки?

Он широко улыбнулся, продемонстрировав желтые от никотина зубы. – Я тридцать лет здесь работаю, мэм. К нам ходит много иностранцев. Я признал Америку, как только вы открыли рот.

«Я признал Америку», – сказал официант. Не «понял, что вы американка», а «признал Америку». Смита вдруг почувствовала, что он прав. В тот момент она и впрямь была Америкой, словно кости ее были слеплены из красной земли Джорджии, а в жилах текла голубая вода Тихого океана. Она была Америкой и всем, из чего та состояла: Уолтом Уитменом и Вуди Гатри[17], заснеженными вершинами Скалистых гор и дельтой Миссисипи, Старым Служакой из Йеллоустоуна[18]. А город, где она родилась, казался таким чужим, что она готова была заплатить любые деньги, чтобы телепортироваться в свою тихую аскетичную квартиру в Бруклине.

– А зачем вы приехали в Мумбаи? – спросил официант, и от его разговорчивости Смите вдруг стало не по себе. – Отдыхать или работать?

– Работать, – коротко ответила она.

Он, должно быть, почувствовал ее нежелание продолжать разговор и отошел от стола; к нему вернулась прежняя формальность.

– Приятного пребывания в Мумбаи, – откланялся он.

Заплатив по счету, она еще долго сидела в кафе и проигрывала в уме разговор с тетей Пушпой. Смита была журналисткой, но Пушпа каким-то образом сумела перехватить инициативу в разговоре. Молли, репортерша «Эн-би-си», однажды сказала: «Главное правило тележурналистики – никогда, ни в коем случае не отдавать микрофон герою репортажа, держаться за микрофон всеми силами». Что ж, старая Пушпа Патель, которая, насколько Смита знала, ни дня в жизни не работала и уж точно никогда не брала интервью у диктаторов и лидеров государств, сумела отнять у нее микрофон. Завтра она будет злорадно пересказывать эту историю всем их бывшим соседям – ох уж эта Смита, недоразумение, а не девчонка; да как она осмелилась заявиться к ней, Пушпе, на порог и еще оскорблять ее! Но Пушпа поставила ее на место. Правду говорят: в одну реку дважды не войдешь. Однажды Мумбаи выбросил ее на берег – и только что сделал это снова. Шэннон прожила в Индии всего три года, и то у нее были Мохан и Нандини, которые стояли за нее горой. Смита здесь родилась, но в двадцатимиллионном городе не было ни одного человека, кому она могла бы позвонить. Бежав из Индии, она потеряла все связи со школьными друзьями. В последние годы многие ее бывшие одноклассники нашлись в соцсетях; некоторые и с ней пытались связаться, но она не отвечала на сообщения. Она не вынесла бы их любопытства и расспросов. Родители тоже перестали общаться с родственниками из Мумбаи, которых у них здесь было немало. С таким же успехом она могла очутиться в Найроби или Джакарте – никакой разницы.

Она вышла из ресторана и пошла в отель пешком. Как галдящие птицы на закате, горланили торговцы. Саронги и курты[19]! Кожаные сумочки, духи! Они хотели, чтобы она все это купила. Она же не поддавалась на их уговоры и старалась не смотреть им в глаза.

Когда она дошла до «Тадж-Махала», уже стемнело. Несмотря на усталость, она ненадолго задумалась, не перейти ли на противоположную сторону улицы и прогуляться к морю и пирсу Веллингтона, миновав арку «Ворота Индии» и полюбовавшись морским пейзажем своего детства. Вместо этого она прошла сквозь металлоискатель на входе в «Тадж-Махал» – («Его установили после террористических атак 2008 года», – извиняющимся тоном сообщила Смите девушка с ресепшен, когда та заселялась) и поднялась на лифте в номер.

Утром Смита приехала в больницу за пару минут до семи. Медсестра и санитар уже пришли в палату Шэннон с тележкой, чтобы перевезти ее в операционную. Мохан и Нандини с осунувшимися лицами едва взглянули на нее, когда она вошла.

– Смитс! – сказала Шэннон. – Как я рада, что ты пришла.

Ее слова развеяли последние остатки недовольства вынужденной поездкой в Мумбаи.

– Я тоже, – сказала она. – Есть новость: слушания сегодня не будет. Я смогу пробыть с тобой весь день.

Краем глаза она заметила, что Нандини развернулась и уставилась на нее, но уже через секунду продолжила спорить с медсестрой на маратхи; Смита поняла лишь пару слов, в их числе – «кровать» и «перевезти». Наконец медсестра произнесла:

– Ача[20], так и быть. Повезем ее прямо на кровати. Хорошо?

– Хорошо, – с довольной улыбкой ответила Нандини и повернулась к Шэннон. – Тебя повезут в операционную прямо на этой кровати, Шэннон. Перекладывать на тележку не будут.

Шэннон насмешливо покосилась на Смиту. Она словно говорила: видишь, с чем мне приходится иметь дело?

– А нам где ждать? Можно с ней? – спросила Смита Мохана.

– Что? – Он рассеянно посмотрел на нее, словно забыл, кто перед ним. – Да, конечно. – Он повернулся к сестре. – Чало, пойдем.

Шэннон протянула руку Мохану, а санитар тем временем отстегнул кровать на колесиках, крепившуюся к стене.

– Спасибо, друг, – сказала она, – не знаю, что бы я без тебя…

– Не благодари. – Мохан категорично затряс головой. – Скоро увидимся.

– Иншалла, – ответила Шэннон, и Смита улыбнулась, услышав, как спокойно та употребила это слово.

Нандини шла рядом с кроватью, пока Шэннон катили в операционную; Смита и Мохан шли следом. Процессия остановилась у большой металлической двери.

– Дальше можно только пациентам. – Словно готовясь к возражениям, медсестра многозначительно взглянула на Нандини. Но та лишь молча кивнула и сжала руку Шэннон.