Salvatio. В рассветной мгле - Ильин Юрий Николаевич - Страница 4

Виктор включил подсветку на часах. Четверть двенадцатого. Что ж, есть еще шанс добраться до жилых кварталов без серьезных приключений.

Наталия, судя по всему, хорошо знала дорогу. Она шла впереди остальных с уверенностью человека, для которого расстояние — не более чем функция от времени. В руке у нее мерцал фонарь. Очень слабый, но когда в сгущающемся дыме видимость упадет до двух-трех метров, сгодится и такой.

Антон шел вторым, сзади и сбоку от Наталии, то и дело опасливо озираясь, шаря лучом своего фонаря по сторонам.

И брат, и сестра ступали почти бесшумно, несмотря на тяжеленную обувь.

Виктор замыкал шествие. От его безмятежности не осталось ровным счетом ничего. Весь вечер что-нибудь шло не так, и он всей кожей чувствовал, что вот-вот грянет какой-то финальный аккорд. Ну, а с другой стороны… Возможно, это не только его собственные предчувствия: Антон буквально дымился тревогой, перегружая Виктору «радары».

Перед очередным поворотом Антон тихо, но твердо произнес: «Стойте». Наталия остановилась так резко, будто закон инерции на нее не распространялся.

— Что такое? — тихо спросил Виктор.

В ответ раздался оглушительный лязг и грохот: в десяти метрах от них обрушился балкон второго этажа. Когда эхо устало прыгать по стенам окрестных зданий, Антон все тем же тихим и твердым голосом сказал:

— Держитесь левой стены.

…В конце улицы за следующим поворотом показался работающий уличный фонарь. Судя по всему, дальше начинались еще пригодные для жизни кварталы.

Дым заметно сгущался. Все трое, сами того не сознавая, ускорили шаг и до фонаря добрались почти бегом.

— Господа, благодарю вас, — переведя дух, выговорила Наталия. — Отсюда я доберусь самостоятельно.

— Еще целый квартал, — ответил Антон, снимая респиратор, чтобы поправить затяжки.

— Неважно, здесь со мной уже ничего не случится…

Фонарь над ними со звоном погас, посыпалось стекло. Одновременно слева метрах в двадцати ослепительно вспыхнули фары патрульной машины.

— Не двигаться! — рявкнул громкоговоритель.

На фоне дымных фар возникли три силуэта: два тощих жердяя и огромных размеров толстяк. Когда он приблизился, Антон разглядел сержантские нашивки на его воротнике.

— Служба общего контроля, — подойдя, верзила небрежно козырнул и как можно неразборчивее представился, — Сржнтдмин. Вы нарушаете комендантский час. Пройдемте.

— Добрый вечер, сержант, — подчеркнуто вежливо сказал Антон, застегивая маску, которую едва успел вернуть на место. — А не подскажете, который час?

— Полдвенадцатого, — машинально ответил толстяк. Тут до него дошло. — Умный, да? Ну, ничего, потусуемся полчасика, — прошипел он.

Ситуация складывалась прескверная. От толстяка несло перегаром, который не мог перебить даже запах дешевого дезодоранта.

— Почему без нашивок? — толстяк пихнул Виктора в плечо.

— Временно безработный, ищу…

— Закрой хлебальник, — лениво махнул рукой сержант. — Ой, а это у нас что? Де-е-вушка!

Толстяк протянул руку, чтобы стянуть капюшон с головы Наталии. И тут Антон сделал нечто, чего от него не ожидал никто: со словами «Не трогай ее!» оттолкнул руку сержанта. Несмотря на двухкратную разницу в весе, толстяк пошатнулся и на секунду замер в изумлении. Плохо застегнутая маска Антона свалилась на землю.

Все лучше и лучше: Виктор лихорадочно соображал, что даже если сейчас ему удастся свалить этого борова ударом в голову, вон стоят еще двое, а Антон, мягко говоря, не бойцовского телосложе…

Опомнившись, толстяк истошно взвыл и выхватил из-за пояса дубинку. И тут, будто в продолжение его воя, над головами раздался взрыв. Из окна верхнего этажа дома над ними вырвалась ослепительно яркая струя пламени, по асфальту вокруг забарабанил горящий мусор. Патрульные, заорав, бросились прочь. Виктор, Наталия и Антон поспешно скрылись в темноте.

Где-то вдалеке завыла пожарная сирена.

Утро приближалось медленно, но неумолимо. До звонка общеквартального будильника оставалось еще два с половиной часа, но Наталия понимала, что снова уснуть не получится.

…В первом часу ночи она влетела в свой подъезд, бегом, не останавливаясь ни на мгновение, преодолела двадцать лестничных маршей; пронеслась по длинному темному коридору от неработающих лифтов к двери квартиры. Оказавшись внутри, тихо, насколько возможно, закрыла за собой дверь, заперла ее на оба замка и задвинула железный засов. И лишь затем позволила себе обессиленно сползти на пол тесной прихожей.

Несколько минут она продолжала дышать как загнанное животное, сердце бешено колотилось… Но в то же время сознание отстраненно и бесстрастно, как контрольная программа автомата, регистрировало возникшие в организме аномалии: повышенный пульс, нервное перенапряжение, мышечные спазмы, вызванное дымом раздражение слизистых оболочек, звон в ушах, все еще не угасший после взрыва над головой.

Все это как будто происходило не с ней.

Во втором часу, после чуть теплого душа и полкружки дрянного чая, Наталии все-таки удалось заснуть.

…Мучительный, болезненно яркий, нарочито последовательный и до ненормального логичный сон. Его разные вариации она видела множество раз. И вот опять: она стоит босиком на обшарпанном паркете в каком-то незнакомом полутемном зале. Высокие окна, по сторонам которых свисают, доставая до самого пола, тяжелые пыльные занавеси. На потолке угадываются остатки некогда украшавших его росписей. Стылый белесый свет из окон ложится на пол вытянутыми, рассеченными прямоугольниками.

Зал пуст. Лишь у дальней стены притулился рояль с приставленной к нему черной банкеткой.

Наталия несмело подходит к инструменту и вдруг видит, что за ним в углу сидит, обхватив колени, ребенок. Наталия окликает его, но дитя даже не шевельнулось.

Наталия озадаченно отступает, потом садится за рояль, поднимает покрытую толстым слоем пыли крышку и осторожно проводит рукой по клавишам, словно пытаясь разбудить их до того, как начнет играть.

Их с Антоном бабушка, изредка садившаяся за инструмент, всякий раз играла одну и ту же мелодию. Какую-то задумчивую лирическую пьесу, написанную в экзотической тональности — ребемоль-мажор. Наталия уже не могла вспомнить ни названия, ни кто ее сочинил. Помнила лишь, как ее играть.

Пальцы слушались плохо. Клавиши казались несусветно тяжелыми, инструмент звучал глухо и как-то нехотя. Вдруг краем глаза Наталия уловила какое-то движение. Ребенок, чьи черты теперь казались странно знакомыми, двинулся к ней, проскальзывая привидением сквозь корпус рояля. Но вместо страха Наталия почему-то почувствовала непреодолимое желание двинуться навстречу. Еще миг, и призрачное дитя стало частью ее самой.

К глазам подступили слезы… Рояль будто ожил и зазвучал во всю мощь, способную заглушить целый оркестр. В пустой серый зал хлынула неудержимая лавина ярких красок; могучий порыв весеннего ветра распахнул окна, мертвый свет обернулся теплыми лучами вечернего солнца, осветившего блестящий пол. Вдоль обитых густо-зеленого цвета тканью и завешанных смутно знакомыми картинами стен выстроились ряды шкафов, пестревших разноцветными корешками множества книг. «Я дома», — беззвучно прошептала Наталия.

И проснулась.

Порывом ветра, который ей почудился во сне, оказалась струя воздуха из неожиданно включившегося напольного кондиционера. За закрытым квадратным окном чернел угол соседнего здания да виднелся клочок затянутого ржавыми разводами ночного неба.

…Узкий шкаф, трюмо, стол и стул, корпоративная форма на его спинке; кондиционер, стоящий в трех метрах от матраца. Обстановка в комнате была скудной до безжизненности. Какое-то разнообразие вносило лишь старое цифровое пианино у дальней стены — напоминание о тех давних днях, когда имперский Кодекс о нравственности еще не сделал мечты Наталии о сцене несбыточными…

Глаза были совершенно сухими. Наталия давно разучилась плакать, даже когда ей этого очень хотелось. Едва стоило подступить слезам, как все внутри как будто опадало. Эмоции рассыпа́лись, точно высохшие песчаные фигурки… Помогало только пение. Но в последнее время голос подводил все чаще. Впрочем, чему тут удивляться, дым — это дым.