Паук у моря (СИ) - Валин Юрий Павлович - Страница 21

Анн свернула к провалу ограды, за ней начиналось старое Дойч-кладбище, ныне позабытое даже надежнее, чем Истормуз. Когда-то планировалось, что все это станет единым величавым комплексом, именуемым Меморий: музей — мемориальное захоронение и фамильные склепы — просторное здание погребальных служб — и торжественная парадная лестница, ведущая по склону холма к воротам замка. Но как-то с этим не сложилось. Кладбище закрыли, а поскольку на нем были захоронены рыцари и фрау известных фамилий Первого Прихода, столь активно поучаствовавших в мятежах, многие могилы заровняли. На некогда широко подрезанный и выровненный под парадную лестницу склон выперся своими задами убогий склад конечной станции трамвая, а параллельно рельсовому тупику проложили простую и короткую дорогу к крематорию и городскому моргу. Собственно, тут в последние годы только эти необходимые городские службы и функционировали.

Перебираясь через завалившийся пролет ограды, медицинен-сестра глянула на трубу крематория Мемория — прямо над трубой парила далекая Луна, заливала ровным желтоватым светом крышу здания. Не топится печь, оно и понятно — не наскрести в столице столько покойников, чтоб и по ночам их сжигать. Да при нынешней дороговизне топлива штучное сжигание — роскошь. Работает печь раз в три дня, дожидающиеся своей очереди покойники на задержку не особо жалуются. Наверное, самое спокойное место в столице, совершенно не скандальное.

Здание Мемория — как и все в этой старой части столицы — задумывалось с удивительным размахом. Зал для прощаний, дорогие чугунные рельсы для гробов, мощные печи, высокая труба, мудро продуманный холодильник для тел, анатомический театр — прямо всё продумали. Сейчас-то в анатомический театр экскурсии ходят всего шесть-семь раз в год — старших школьников приводят. Бурши-медики делают вскрытия и ковыряют анатомию прямо при Дойч-клинике, там им учиться намного ближе. А здесь — тишина, покой, запустение.

Былые времена были воистину великими. Вот всего было намного больше: людей, мятежей, боевых походов, стали и серебра, и особенно покойников.

Анн, согнувшись, нырнула под ветви кустов, довольно колючих. Проход между зарослями и стеной Мемория был узок. Этакая темная галерея, почти как в Хеллеше, только в разы поуже и наполовину живая, не пугающая, даже уютная. Вот низкое окно, полуподвальное, правильно именующееся «цок-ольным». Медицинен-сестра присела, коротко поцокала-постучала в оконное стекло.

Отлично помнилось, как побывала здесь в первый раз. Нет, конечно, не здесь у окна, а с центрального входа. Класс привели на торжественные похороны, умер достойный старый рыцарь, тогда еще здесь рядом хоронили, это еще до Белого мятежа было. Девочки смотрели на гроб, на грозный караул в парадных кирасах и гирлянды цветов. Все это потрясало воображение. Потом класс провели в анатомический театр, нет, трупы еще не показывали, просто объяснили, что тут и как устроено. Показали и рельсы в крематорий, очень назидательные — таким высочайшим техническим уровнем прогрессивного Эстерштайна можно было особенно гордиться. А если некоторым девочкам нехорошо становилось, так это жизнь, в ней зажмуриваться и бледнеть бессмысленно.

Вообще Анн тогда не совсем понимала, зачем Школьный квартал и Меморий построили стена к стене. Ладно, Истормуз, он для изучения истории назидательный, но крематорий-то…. Потом осознала: школьников с детства учили тяжело жить и легко умирать. Поскольку, если люди решат, что лучше бы устроить наоборот — мятежей будет еще больше, а это для фатерлянда вредно и ненужно. Впрочем, сейчас о мятежах в народе и мыслей нет — некому уже мятежничать.

Скрипнула рама, открылось окно. Анн передала в темноту сумку, скользнула сама. Приняли сильные руки, подхватили, не опуская на пол, прижали к большому и теплому. Ох, как приятно-то.

Анн любила, когда ее правильно целовали.

Дед прервался, закрыл окно — сквозило снаружи зверски, сдери ему башку.

— Наконец-то, — прошептала Анн. — Я уж думала снаружи мятеж поднять.

— Полагал, что сегодня не придешь. Свидание же у тебя. И еще.

— Да, думала, нервы лопнут и ноги отвалятся. А вернулась, так спать не тянет.

— Ноги нужно беречь, — прохрипел Дед, закидывая гостью на свое плечо.

Анн улыбалась, повиснув на горячем теле, глядя, как мимо смутно проплывают едва угадывающиеся каменные столы с медными, позеленевшими желобами-стоками для воды и крови. Скрипнула дверь, стало светлее — тянулся широкий коридор, на тумбе стоял подсвечник с короткой свечой, подрагивал приветливый огонек.

Дед подхватил подсвечник — все втроем протиснулись в узкую дверь жилого чулана. В углу сложенные высокой стопкой старые тюфяки, стол с беспорядочной грудой медных, восковых, и даже бумажных записей. Шкафы со старинными застекленными дверцами…

Дед посадил гостью прямо на стол.

— Ой… — прошептала Анн, подставляя шею.

Рот хозяина был горячий, словно жар здешних печей навечно сохранял. Прямо голова кружится. И от прикосновений — мужских, умело-уверенных — тоже.

— Как прошло? — прошептал Дед, без затруднений снимая с гостьи платье.

— Отлично. И там, и там.

— Не сомневался, ты умница.

Нагое тело Анн было холодное, замерзшее, как камень тех столов в соседнем зале, а он горячий, большой, обнаженный до пояса, весь в твердых, уже немолодых мускулах — обнимать дико приятно. Медицинен-сестра бы повизгивала, но дух и так перехватывает. Мозолистые ладони уже скользят по маленькой груди.

— Дед, там…

— Жадная какая… — хозяин прерывается, без усилий откупоривает бутылку шнапса.

— Я не жадная. Просто это настоящий «Берли-шнапс», до утра времени с цизель-хвост, а я всё хочу успеть.

— Я и говорю — жадная, — усмехается Дед, подавая бутылку.

Чашки — вот они — рядом со свечой. Но Анн пьет из горлышка. Крепкая жгучая жидкость наполняет рот, струится, обжигая, в самое горло — чтоб щедро, обильным залпом, водопадом… Весь день об этом мечталось. Ой, не только об этом, но сейчас кажется…

Дед точными пинками сбрасывает на пол верхнюю часть тюфяков. Теперь постель не столь пышной «рыцарской» высоты, зато двойная, широкая. Мелкая (чего уж там — откровенно тщедушная) Анн почему-то любит просторные ложа.

Голова начинает уже окончательно кружиться. Анн всегда пьянеет мгновенно, это как разом влететь в мягкое и воздушное, как в этакое облако лучшей лечебной ваты, можно ни о чем не думать, ничего не решать. Словно взмыть-рухнуть с башни ратуши, с трубы крематория, с замкового шпиля — лететь, упиваясь мигом последней свободы…

…Анн и вправду взлетает — пусть и коротко, сдернутая мужскими руками, дабы упасть на тюфяки, на небрежно раскинутую простыню. Но разве ей нужно куда-то еще? Только сюда и нужно. Медицинен-сестра сжимает ладонями собственную кружащуюся голову, стонет, шире и шире раскидывает ноги. Хочется просто немыслимо, наверняка даже животные не испытывают такой жажды, они же умные, они с разными инстинктами…

И нет ничего. Лишь всепоглощающее ощущение блаженства. Иногда в трезвом состоянии Анна Драй-Фир пытается разобраться, что именно происходит в этот момент, но не особо успешно. Во-первых, профессионального медик-образования не хватает, во-вторых, размышления не оставляют мыслительницу равнодушной, а возбуждаться в трамвае или шагая по улице к клиенту, едва ли разумно.

Некоторые женщины искренне любят заниматься либе-либе. Конечно, утверждают, что обожают этот процесс почти все эстерштайнские фрау, но большая часть баб попросту врет. Конечно, некоторые дамочки имеют бесценный талант получать удовольствие почти всегда. Другим фрау свидания по-настоящему удаются лишь время от времени. Дело не в том, что эти женщины тупые или больные, просто настоящее либе-либе — это истинная и редкая наука владения телами. А кто в эту науку верит? Да почти никто, так, одни слухи и враки по столице ходят.

Анн выгибается все сильнее, начинает повизгивать. Она ничто и никто, лишь бессмысленное тело, бесстыдно получающее удовольствие. Игрушка для Деда, которому нравится заниматься странным. Да черт бы с ним, с тем «нравится». Он умеет! Большой, сильный, крупный, прямо во всем крупный, включая язык…