Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 71

– Ламорак, – медленно повторила она. – Ты знаешь… – «Что он трахает Паллас Рил?» – мысленно закончила она, но вслух ничего не сказала – не смогла, нельзя об этом здесь и сейчас.

– Что?

– …где его камера? – нашлась она тут же. – Я никого не видела – кто-то еще спасся? Паллас жива? Что с ней?

– Да… кажется, жива, – ответил Кейн с таким видом, как будто у него вдруг сильно заболел живот. – Идем. Давай скорее.

Но вместо того чтобы открыть дверь, Кейн разжал пальцы, и фонарь с грохотом упал из его руки на пол. Животное рычание вырвалось из его горла, а руки взметнулись к голове. Лицо исказилось в смертельной агонии, он согнулся вдвое, привалился к стене и стал царапать ее, ища поддержки. Но ногти скользили по камню, и Кейн упал.

Кольберг вскочил с кресла помрежа как подброшенный. Его трясло.

– Бога ради, что это?

– Не знаю, сэр, – отвечал насмерть перепуганный техник. – Но кажется, ему чертовски больно. Вы только посмотрите!

Мозг Кейна словно взбесился: процессы в нем набрали немыслимые обороты, болевой порог, судя по телеметрии, зашкаливал. Непонятно было, как Актер еще не потерял сознания. Вместо монолога раздался только низкий горловой стон.

– Это что, припадок? – заорал Кольберг. – Я требую, чтобы кто-нибудь объяснил мне, что происходит?

Другой техник оторвался от своего экрана, посмотрел на Администратора и покачал головой:

– Боюсь, сэр, что на этот вопрос не может ответить никто, кроме Кейна. Придется нам подождать.

И вдруг в Сети прозвучала всего одна фраза из внутреннего монолога Кейна, но такая, от которой у Кольберга похолодело внутри.

Все, похоже, хотят, чтобы я не мешал умереть Ламораку.

Берн на полном галопе подскакал к зданию Суда, спрыгнул с коня и, точно волк на добычу, кинулся на молодого испуганного часового, который сбросил пику с плеча и, наставив ее на приближающегося незнакомца, дрогнувшим голосом приказал ему назвать свое имя.

– Посмотри на меня! Ты ведь знаешь, кто я такой, да? – крикнул Берн.

Часовой молча кивнул, тараща глаза от испуга.

– Я делаю тебе большой подарок, солдат. Я дарю тебе шанс на повышение.

– Мой господин?

– Ты меня не видел. Мы никогда не встречались. Сегодня ночью здесь произошло вот что: стоя на часах, ты услышал звук – сдавленный крик или глухой удар, как будто упало тело, – что угодно, придумай сам. Главное, беги сейчас к командиру, пусть он пошлет людей проверить всех часовых до единого. Ясно?

Парень кивнул, все так же тараща глаза.

– Кто-то из ваших убит, может, его убивают сейчас, пока мы тут говорим. Убийца внутри Донжона.

Часовой нахмурился:

– Как это? Если он в Донжоне, то…

Берн отвесил парню такую затрещину, что тот едва не упал.

– Он не пленник, ты, идиот! Он помогает сбежать кому-то из заключенных.

– Сбежать? Да оттуда нельзя сбежать!

– Можно, но ты можешь предотвратить это, солдат. Если убийцу поймают и убьют, то я буду твоим другом, понял? Ты ведь соображаешь, что значит иметь друга – Графа Империи?

Крохотный огонек честолюбия вспыхнул в глубине глаз часового, и он кивнул.

– Но если кто-нибудь дознается, что я приезжал сюда этой ночью, я буду твоим врагом. Что это значит, надеюсь, тебе не надо объяснять.

– Да я вас знать не знаю, мой господин, и видеть никогда не видел.

Берн потрепал его по раскрасневшейся щеке:

– Молодец, парень.

Часовой, высекая из мостовой искры подковками сапог, побежал поднимать тревогу, а Берн вскочил на всхрапнувшую под ним лошадь. Надо вернуться во дворец раньше, чем тут заварится крутая каша.

Тем временем в черепе Кейна гремел голос:

ПРОСТИ, ЧТО Я ТАК КРИЧУ, МОЙ ДОРОГОЙ; СКАЛА ДОНЖОНА ЗАМЕДЛЯЕТ МАГИЧЕСКИЙ ПОТОК, ТАК ЧТО ПРИХОДИТСЯ ПОВЫШАТЬ ГОЛОС.

ЗАБУДЬ О ЛАМОРАКЕ. ОН УЖЕ В ТЕАТРЕ ИСТИНЫ, ТЫ НЕ УСПЕЕШЬ ВЫТАЩИТЬ ЕГО ОТТУДА. ВЫВЕДИ ЖЕНЩИНУ, И ДОВОЛЬНО.

ЕСЛИ НЕ ПОЛУЧИТСЯ, ВОЗВРАЩАЙСЯ ОДИН, И МЫ РАЗРАБОТАЕМ ДРУГОЙ ПЛАН, ЛУЧШЕ ЭТОГО.

Присутствие исчезло из его сознания так же внезапно, как и появилось, и Кейну вспомнились слова Кольберга, которые тот произнес в зеленой комнате, наставляя его перед Трансфером. Они прозвучали в его прояснившемся мозгу так ясно, как если бы он услышал их впервые. «И… э-э-э… насчет Ламорака. Если он еще жив… но его, к примеру, схватили… ни при каких обстоятельствах не пытайся его спасти».

Он не мог смотреть в глаза Таланн, ее фиолетовый взгляд обжигал.

Откашлявшись, он добавил к своему внутреннему монологу всего одну фразу:

Все, похоже, хотят, чтобы я дал умереть Ламораку.

Про себя Кейн подумал: «Кольберг, ну ты и скотина». Однако студийные запреты не давали ему высказать эту мысль вслух. «Но погоди, если я найду способ, хотя бы малейшую возможность показать людям, что ты за сволочь, уж я воспользуюсь ею так, что мало тебе не покажется».

И он спросил:

– Как попасть отсюда в Театр Истины?

Глаза Таланн широко раскрываются: прямо фиалки в сумерках.

– Я… я… я не знаю, – заикается она. – А… а с тобой все в порядке?

Я прижимаюсь гудящим лбом к холодной каменной стене и пытаюсь выглядеть уверенно и спокойно. Черт, девчонка чуть концы со страху не отдала, когда я свалился. А уж я-то как напугался.

– Ты была там? В Театре Истины?

Она неуверенно кивает и не смотрит мне в глаза.

– Ламорак там? Я не нашел его в камере. Там было пусто. – Ложь легко срывается с моих уст. – Не знаешь, куда он мог пропасть? Может, ужинает с Ма’элКотом? Если нет, то Театр Истины – единственный вариант.

Она запускает грязные пальцы в свалявшиеся, засаленные волосы:

– Я не… Я не знаю, как туда попасть. Когда меня водили туда, то надевали мешок на голову. Я ничего не видела.

Осталось всего пять минут.

Вот и все, мелькает у меня отчаянная мысль. Твоя взяла, Ма’элКот, и твоя тоже, ты, дряблый серый червь в человеческом облике, чье имя мне запрещено называть.

Вы оба выиграли. Ламорак умрет. Игре конец.

Я не знаю, как это работает, я понятия не имею, слышал ли кто-то, кроме меня, как Ма’элКот орал в моей голове, что Ламорак лежит сейчас в камере ужасов, слишком далеко от меня и под надежной охраной, так что спасти его нельзя. Это, конечно, не средневековая камера пыток, о нет: это современное, чистое, хорошо оснащенное помещение, где хозяйничает липканский экспатриант, чье имя давно уже стало нарицательным для бесстыдной жестокости.

И все же что-то мокрое и липкое ворочается у меня в груди, твердя мне, что бросить Ламорака легко. Слишком легко.

Он же трахает мою жену.

Просто оставить его здесь, и пусть умрет. Шансов все равно нет. И руки у меня чистые.

Тут даже Паллас не придерется.

Я встаю. Меня покачивает. В голове гудит от рева Ма’элКота.

– Как ты? Сможешь бежать? Карабкаться? Нам надо будет забраться по веревке на высоту сто пятьдесят футов. Сможешь?

– Кейн, – с чувством говорит она, – чтобы выйти отсюда, я что угодно смогу.

– Держись за моим правым плечом, в паре шагов, и не отставай. Ты ведь из Монастыря, верно? Монашеский шаг знаешь?

Она кивает. Глаза на ее чумазом лице горят обожанием и обещанием награды доблестному Рыцарю. Теперь уже я отвожу взгляд.

– Тогда пошли.

Я закрываю за нами дверь камеры, ставлю на место засов, и мы пускаемся бегом.

Монастырский шаг – это и разновидность медитации, и способ передвижения по пересеченной местности. Надо наклонить прямой корпус вперед от бедра и бежать, при каждом шаге подтягивая колено к груди и ставя на землю всю ступню сразу. Руки в это время болтаются, расслабленные, а не отталкиваются от воздуха, как при обычном беге, кулаки сложены в комбинацию из трех пальцев. На бегу я держу фонарь почти закрытым, так что узкий луч освещает коридор на три шага вперед, не больше. Я слежу за дыханием – три шага вдох, три шага выдох – и чувствую, как дыхание вселенной вливается в меня, подхватывает и несет вперед. Хороший ходок может двигаться сквозь лес со скоростью марафонца и не устать, ни разу не споткнуться о камень или корень, спрятанный в подлеске, и при этом совсем не шуметь. В монастырской школе каждый наш день начинался с трехмильного броска в лес монастырским шагом; так что трещины и выбоины каменного пола мне не страшны.