Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 67

Берн раскинул руки и широко улыбнулся сияющему звездному небу. Наступило его любимое время суток: тихая безлюдная полночь. Сон спустился на город, накрыв его одеялом покоя. На улицах прохладно, свежий воздух чист, горожане отгородились от ночи ставнями и видят сны о прошедшем дне. Они уверены, что от заката до рассвета с ними не случится ничего по-настоящему важного и серьезного.

И разумеется, ошибаются, особенно сегодня.

Потому что с ними может случиться Берн.

Сунув большие пальцы за поясной ремень, он неспешно шагал по улице и думал об этом.

На ходу он разглядывал окна, представлял себе почтенных граждан, спящих за ними. Вот, например, те ставни, дощатые, черная древесина слегка поседела от времени: за ними вполне могут жить молодые супруги. Он – серьезный, работящий парень, медник или лудильщик из местной кузницы, той, в конце улицы, она – молодая очаровательная женушка, берет стирку за две серебряные монетки в неделю, и их драгоценная дочурка, которой вот-вот исполнится шесть. Может быть, завтра у нее как раз день рождения; и она лежит сейчас в постельке, не спит и молит богов, чтобы завтра ей подарили настоящее платье.

Забраться внутрь ничего не стоит. Колдовская Сила, которой он наделен, легко позволит ему вскочить на подоконник прямо отсюда, а Косаль разрежет оконный переплет. В животе у Берна потеплело и зашевелилось – он будто уже видел, как беспокойно замечется во сне лудильщикова жена, когда Берн прокрадется в спальню, как блеснут из-под век глаза самого лудильщика, но тут же потухнут, потому что Косаль быстро выпьет из него жизнь. Он уже чувствовал, как сердце перепуганной жены лудильщика бьется об его грудную клетку и как она напрасно старается вырваться из его хватки, пока он трахает ее в луже мужниной крови.

И наконец девочка, дочка, осиротевшая в таком нежном возрасте, при таких страшных обстоятельствах. Респектабельные горожане наверняка одобрят его намерение удочерить ребенка: да-да, он так и видит их довольные физиономии. В конце концов, не зря же он Граф, кто посмеет ему отказать. И тогда она станет принадлежать ему целиком и полностью, и он, только он один будет растить ее, тренировать ее ум и тело, особенно тело, такое гибкое в его объятиях, когда он возьмет ее девственность, открыв ей наконец, как умерли ее родители… и тогда ее руки обовьют его спину, и она шепнет ему в самое ухо: «Я знаю… я поняла это с самого начала… я давно люблю тебя, Берн…»

Берн усмехнулся своим мыслям и тряхнул головой. Нет, он не станет этого делать, по крайней мере сейчас.

Главное, что он сможет, если захочет.

Так что пусть живут пока. Кто знает, может быть, в другой раз он решит иначе.

Ему было хорошо, по-настоящему хорошо – в последний раз он чувствовал себя так, когда убил тех двух ублюдков-гладиаторов в Крольчатниках. Он был свободен и полон света.

А все потому, что он наконец принял решение: он пойдет и убьет Кейна. Только теперь он осознал, как угнетал его дух приказ Ма’элКота оставить этому змеенышу жизнь, – тяжесть всегда познаешь, только сбросив ее с плеч.

Конечно, Ма’элКот рассердится на него – люди вообще не любят, когда им перечат, – но потом он простит Берна и даже будет благодарить.

Как всегда.

Ма’элКот всегда прощал, всегда принимал и всегда ценил Берна именно за то, какой он есть. Время от времени он лишь просил Берна проявлять сдержанность, но никогда не просил его стать другим. В этом была разница между Ма’элКотом и всеми, кого Берн знал в жизни.

Ма’элКот его любил.

Берн потянулся по-кошачьи, так что его выворотные суставы защелкали, заходили туда-сюда под кожей. Потом он ухмыльнулся луне, прикинул взглядом высоту черной в темноте стены Старого города. Миг – и он сорвался с места и побежал по Десятой улице, разгоняясь так, что ветер свистел в ушах. В двадцати шагах от гарнизонной конюшни он подпрыгнул, и колдовская Сила помогла ему взлететь прямо на крышу. Там, не задержавшись ни на секунду, он снова подпрыгнул, перескочил на крышу офицерской казармы, а оттуда – на вершину стены. Всего три прыжка вознесли его на высоту в десять человеческих ростов.

Стоя на зубчатой стене, он раскинул руки, захохотал и крикнул:

– Господи, клянусь моими ноющими яйцами! Я люблю быть собой!

Пара перепуганных часовых из Первой башни, массивного сооружения, защищавшего подступы к острову с нижнего течения реки, робко приближались к нему, но арбалеты все же не бросали, держали на изготовку.

– Не двигаться! – крикнул один. – Кто ты?

Вместо ответа Берн отстегнул Косаль и положил его на зубчатую стену.

– Я Граф Берн, – сказал он, – а это мой меч. Присмотрите за ним, пока я не вернусь.

И он снова раскинул руки и прыгнул. Описав в воздухе изящную дугу, он вошел в воды Большого Чамбайджена, но еще прежде он взялся обеими руками за Щит и повернул его так, что тот буквально разрезал воду ребром, и Берн без единого всплеска погрузился на глубину. Камни и грязь на дне потока не доставляли ему ни малейшего неудобства, и он долго и с наслаждением плескался в воде, смывая засохшее дерьмо с платья и расслабляя мышцы спины, закаменевшие от гнева.

Таков был великий дар Ма’элКота. Благодаря ему Берн получал все, чего хотел. Он брал что хотел и когда хотел, и никто не мог сказать ему «нет». Остановить его мог лишь Ма’элКот, но он никогда этого не делал. На все выходки Берна он смотрел сквозь пальцы – так снисходительный отец смотрит на юношеские шалости любимого сына, не браня, но мягко направляя.

Настоящий отец Берна, суровый аскет, имел крупный чин в монастырской иерархии одного из городов далекого юга, где воспитывал единственного сына железной рукой, как может только фанатик. В тихую заводь провинциального города отец Берна попал по распоряжению вождей фракции умеренных Джгантитов, которым в ту пору принадлежало большинство в Совете Братьев. Крайние взгляды непримиримого монаха грозили испортить отношения Монастырей с низшими людьми, вот начальники и заслали его в провинцию, от греха подальше.

Отец растил Берна своим послушным орудием в войне против низших, воспитывал его как непобедимого воина, но ни разу не удосужился спросить, чего хочет сам Берн, желает ли он стать смертельным оружием?

Зато сам Берн прекрасно знал, чего хочет.

Берн хотел жить, причем по-настоящему, а настоящая жизнь в его представлении выглядела так: дерись насмерть, трахай все, что движется, жри от пуза, пей допьяна, проигрывайся в прах и вообще делай все, что хочешь, живем-то один раз. В том, что никакой другой жизни не будет, Берн не сомневался и потому старался впихнуть все удовольствия в одну.

В семнадцать лет он наконец показал отцу, как усвоил его науку: избил старого дурака до крови, забрал у него меч, все золотые монеты, какие нашел, кувшин вина и лучшего коня, на котором поехал в город. Там он скоро обнаружил, что не имеет себе равных в искусстве обращения с мечом, а если и находился кто-то столь безрассудный, что отваживался выйти против него, то Берн отправлял его на тот свет уже на счет «десять». Неудивительно, что проблем с деньгами он не знал.

Так прошло десять лет, и это была замечательная жизнь. И все же та, которую он вел сейчас, была лучше.

Плескаясь в водах Большого Чамбайджена, он вдруг подумал: интересно, а знает ли отец о его службе у Ма’элКота? И если знает, то как ему такая ирония? Ведь даже пойди он по стопам родителя и то не сумел бы воплотить его идеалы лучше, чем служа Ма’элКоту. Ну разве не забавно? Самому Берну такое положение вещей казалось до того смешным, что он начинал хохотать, стоило ему только вспомнить об этом.

Он подплыл к берегу, выбрался на сушу и полез прямо по отвесной стене, с легкостью находя опору для ног и рук в промазанных известью швах между большими камнями. Наверху он застал обоих часовых там, где и оставил: тревожно переминаясь с ноги на ногу, они сторожили меч. Ухмыльнувшись, Берн перекинул ножны за спину, потом пожал плечами и отстегнул кошель, который висел на перевязи. Почему бы нет? Он швырнул часовым по золотому ройялу – те, упав на колени, судорожно зашарили по камням в поисках монет: еще бы – недельный заработок, а то и больше, – а сам, лениво отсалютовав им, прыгнул со стены на крышу казармы, потом на крышу конюшни, а оттуда на мостовую.