Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 44

Вот ведь бредятина.

Хотя есть, наверное, на свете такие идеалисты, или попросту легковерные, которые и теперь верят, что все Монастыри преданы Будущему Человечества, остальные давно уже прочухали, что их главная задача – обретать власть, как можно больше власти, политической, финансовой, всякой.

И так уж вышло, что в последние годы эту свою задачу Монастыри решали с моей помощью – по крайней мере, время от времени. Причем я далеко не единственный и даже не самый лучший их слуга – лишь самый известный.

Келья номер три оказывается прямоугольной коробкой: два метра в ширину, три в длину и еще примерно два с половиной в высоту. Я закрываю дверь, прислоняюсь к стене и медленно сползаю по ней на прохладный пол из плит песчаника – не хочу, чтобы нога подо мной подогнулась. Ставлю рядом с собой свечу и при ее свете любуюсь прекрасным барельефом, вырезанным на дальней стене.

Отблески колеблющегося пламени скользят по нему, и кажется, что вырезанные в песчанике глаза Джганто, Нашего Основателя, оживают и с печалью взирают на меня сверху вниз. В сложенных лодочкой ладонях он держит весь наш мир, хрупкий, как тонкостенное яйцо дракона, такой же бесконечно редкостный и драгоценный.

– Да, было время, когда ты и меня надул, ты, сукин сын, – шепчу я. – Я помню, каково это – верить.

В углу кельи я замечаю бронзовую статую: она изображает мускулистого пышноволосого мужчину с пронзительным взглядом; у ног статуи стоят блюда с приношениями и огарки свечей. Святилище Ма’элКота – похожее я уже видел у Кирендаль, хотя это, по-видимому, используется по назначению.

Черт, как меня бесит вся эта маета со святилищами.

Но вот в дверях появляется жрец Хрила. Он, судя по всему, не спешит: Хрил исцеляет лишь раны, полученные в бою, так что вряд ли у него сейчас отбоя нет от пациентов. Как все хрилиты, этот жрец в латах – они всегда так ходят, даже, наверное, спят в них, – стальной нагрудник отполирован так, что пламя моей свечи отражается в нем, как в зеркале. Мы обмениваемся парой слов – достаточно для того, чтобы он понял характер моей раны. Я вижу, как вспыхивают его глаза, когда хрилит слышит, что меня укусил огр, но тут же гаснут, когда он узнает, что огр пережил наше столкновение.

Жрец расправляет плечи и раскидывает руки для молитвы; хрилиты никогда не встают на колени – в последний раз в жизни член ордена Хрила преклоняет колена, получая рыцарство. Его песнопение наполняет тесную комнатку, становясь все громче.

Многие сейчас позавидовали бы его вере, но я не завидую: для меня это значило бы вернуться к предрассудкам моей прошлой жизни. У него нет веры, а есть лишь определенное знание: каждый раз, молясь своему богу, он чувствует его силу. Я раздвигаю края прорехи на штанине, чтобы он мог наложить руку на мою рану.

Два лоскута кожи, отороченные желтыми точками жира по краям, с обрывками мышечных волокон, начинают медленно срастаться. Хрил – бог войны, и его целительство предназначено для использования на поле боя; действует быстро и надежно, но муку причиняет адову. Рана такой глубины, как у меня, своим ходом заживляется месяца два, и все это время свербит, ноет, зудит, иногда забрасывая щупальце дергающей боли куда-нибудь вверх по ноге. Так вот, целительство Хрила сжимает все эти моменты относительно легкого дискомфорта в пять бесконечных минут чистой агонии.

Когда начинается боль, у меня темнеет в глазах, в ушах звенит, рот словно наполняется кровью, а в паху жжет так, словно жрец плеснул мне туда кислоты и она разъедает мясо до самых костей.

Во время операции я ненадолго отключаюсь, прихожу в себя, снова отключаюсь – сколько раз это происходит, не знаю; пытка длится вечно; я серею снаружи и внутри, но каждый раз, когда сознание возвращается ко мне, оказывается, что мучение еще не кончилось.

Когда сознание окончательно возвращается ко мне, я обнаруживаю, что лежу в келье один; смутно помнится, что жрец вроде ушел. На внутренней стороне моего бедра розовеет свежая галочка шрама. Ноющая боль в мышцах усиливается, когда я переношу вес тела на эту ногу, но я все равно встаю и начинаю разминаться.

Усталость запустила стальные крючья в каждый мускул моего тела и тянет меня вниз, на пол. Общее ощущение такое, как будто я год скитался по пустыне без еды и воды. Эх, мне бы сейчас кусок мяса побольше, галлон виски и в койку дня на три, но некогда – я и так потратил полдня, давая тягу от чертовых констеблей, а Шанне осталось жить, может быть, дней пять.

Констебли, наверное, уже были у ворот Посольства, но их завернули обратно. Они вычислили меня по следам, а значит, далеко не уйдут, будут сторожить у ворот, дожидаясь моего появления. Но из Посольства есть и другие пути, в том числе те, о которых констебли не имеют никакого понятия. Если я поспешу, то покину остров и вернусь в Крольчатники до наступления комендантского часа.

Я толкаю дверь, но она не открывается, лишь чуть-чуть погромыхивает.

Я толкаю сильнее. Дверь подается вперед ровно настолько, чтобы я понял – снаружи наложен засов.

– Эй! – ору я, молотя по двери кулаками. – Открывайте, черт бы вас побрал!

– Э, Кейн? – раздается за дверью робкий мальчишеский голос. Нервничает, видать, и не напрасно – вырвись я отсюда сейчас, избил бы его до смерти. – Мне велено подержать тебя там пару минут. Посол хочет говорить с тобой… и э-э-э… он хочет быть уверен, что ты никуда не денешься.

Что ж, с этим не поспоришь. Титул полномочного посла Монастырей в Анхане отнюдь не исчерпывает всей полноты его власти; посол здесь, в столице Империи, все равно что папа в Ватикане. Мальчишка за дверью так же не может противиться его власти, как не может взлететь на луну. Значит, келья превратилась для меня в камеру.

Я со вздохом упираюсь лбом в прохладную дубовую доску двери:

– Он мог бы и попросить.

– Ну да… Извини…

– Да ладно, чего там.

Чего же от меня хочет Дартельн? Вряд ли поболтать о старых временах – в последний раз мы с ним расстались врагами. Он возражал против решения, которое Совет Братьев вынес по Тоа-Фелатону; принц-регент был его личным другом.

Но Дартельн – человек принципиальный. Он привык отметать в сторону и личные чувства, и даже вполне обоснованные возражения, если они идут вразрез с его Обетом Послушания; так было и в тот раз – он склонился перед волей Совета и предоставил в мое полное распоряжение все ресурсы Посольства. Без него я бы не убил принца. Я очень уважаю Дартельна, хотя он никогда даже не делал вид, будто отвечает мне тем же.

Ждать мне приходится недолго. Когда дверь распахивается, я вижу перед ней четырех монахов, все четверо вооружены. Их укороченные посохи – идеальное оружие для ближнего боя, и я бы не удивился, если бы узнал, что каждый из этих парней дерется не хуже меня, а то и лучше. Они изымают у меня два последних ножа – метательный из чехла между лопатками и короткий из сапога. У меня возникает нехорошее предчувствие.

Они выводят меня в коридор и поворачивают не туда, где горит свет, а туда, где темно, значит через общий покой госпиталя мы не пойдем. Две спиральные лестницы приводят нас в другой коридор, где, как видно, давно уже не ступала нога человека: в пыли за нами остаются отчетливые следы. Но долго они не держатся – мальчишка-послушник, ошарашенный таинственностью происходящего, идет за нами с метлой и заметает отпечатки.

Наконец мои сопровождающие останавливаются возле узкой служебной дверцы, распахивают ее и вводят меня в помещение: двое идут спереди, двое – сзади, а между ними я. Послушник закрывает за нами дверь, а сам остается в коридоре.

Я сразу узнаю комнату, несмотря на произошедшие в ней перемены: это приватный кабинет посла, часть его личных покоев. Вместо тяжеловесных столов, лавок и сундуков из темных сортов дерева, какие делают монахи в обители Утеса Джантогена, здесь сплошь изящные столики, стулья и шкафчики на гнутых ножках, отделанные шпоном и сверкающие прозрачным лаком, – работа лучших анхананских мастеров.