Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 107

От удивления ее мозг завертелся колесом, точно сорвавшаяся с оси галактика.

Река была живая, вся целиком.

То, что она нащупала, было Оболочкой самого Большого Чамбайджена, аурой всей реки, начиная с истоков – ледяных ручьев высоко в Зубах Богов – и заканчивая могучей дельтой, на западе которой раскинулась Терана. Она включала в себя не только ауры отдельных живых существ, населявших реку, но и воду в ней, и богатые травами степи, по которым петляло ее русло, и леса на ее берегах, и целые экосистемы, которые питались от реки и сами питали ее.

Совокупная мощь этой жизни была столь велика, что наверняка выжгла бы мозг Паллас, вздумай она сопротивляться. Но Паллас расслабилась, сдалась, поискала свое место в этом Потоке и скоро нашла его. Кристалл ее разума завис, затем неизбежно занял предназначенное ему место и стал медленно вращаться, благоговейно вглядываясь в жизнь реки.

Оказалось, что у реки есть не только жизнь, но и Разум.

А у Разума есть Песня.

Река пропевала всю свою жизнь, от звонкого таяния снегов летом, начавшимся геологическую эпоху назад, и освежающего журчания горных источников до тихого потрескивания семян, прорастающих ночами сквозь землю, до грохота вековых дубов, с которым те рушатся в воду с кусками подмытого течением берега, и рева весеннего половодья; шелест камышей и рогоза в заводях тоже были там, и голоса птиц – уток, гусей, цапель, зимородков и журавлей; в Песне плескалась рыба, сверкала пестрая форель, чертил сверкающие дуги мускулистый лосось, идя на нерест, поджидала добычу затаившаяся в грязи хищная черепаха.

Пела река и о людях, тех, что теперь шестами отталкивали баржи от ее берегов, и тех, что на иных языках говорили с ней в давно минувшие времена; пела о камнегибах, которые запруживали ее своими дамбами и заставляли ее вертеть колеса их мельниц.

Пела река об Анхане, этом огромном нарыве, который вздулся как раз на середине и день за днем выпускал из себя гной, на много миль отравляя ее нижнее течение.

Но вот ее Песня изменилась: как старый бродячий певец, который негромко тянет свою мелодию на улице, повышает голос, когда к нему подходят люди, так и река, обнаружив, что у нее появился слушатель, ободрилась и добавила выразительности и силы своему бормотанию, едва различимому прежде. Нота скользила за нотой, рев лося в прибрежном лесу заглушала веселая болтовня молодых выдр, которую перекрывал плеск волны под порывом внезапно налетевшего осеннего ветра… в каждом звуке был свой смысл и свое значение.

Это была Песня без слов, да слова и не были нужны. Мелодия становилась смыслом, смысл становился Песней.

Я ЗНАЮ ТЕБЯ, ПАЛЛАС РИЛ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОЮ ПЕСНЮ.

Там, где зависла теперь Паллас, у нее не было ни рта, ни дыхания, и все же из глубин ее существа поднялась ответная мелодия: Чамбарайя…

ЛЮДИ ЗОВУТ МЕНЯ ТАК И ДУМАЮТ, ЧТО ЗНАЮТ МЕНЯ. СЛЕЙ СВОЮ ПЕСНЮ С МОЕЙ, ДИТЯ.

И Песня потекла из нее без усилий, так что две мелодии – реки и ее собственная, – как пункт и контрапункт, слились в совершенной гармонии. В этой мелодии ее «я» оставалось единым, цельным, Песня раскрывала о ней всю правду, ничего не оставляя в тени; все, чем она была, перетекло из нее в Песню реки, и река узнала о ней все, безмятежно приняв в себя и силу ее, и слабость, и постыдный клубок ее мелочной ревности, и незамутненную чистоту ее отваги.

Чамбарайя не осудил ее, да и как ему было судить: он весь, от истоков до устья, был одной сплошной изменчивостью.

В Песне Паллас крылась мелодия ее нужды, отчаяния, толкнувшего ее в эти глубины на поиски помощи. Река не понимала, почему люди на берегу хотят причинить ей вред, не понимала, почему Паллас их боится; для реки смерть и жизнь были частями одного целого, без одного немыслимо другое и наоборот; и так продолжается от века. Почему же она не хочет вернуться в землю, из которой вышла?

И все же Паллас попросила: «Прошу тебя, Чамбарайя, спаси нас. Яви свою силу».

Я НЕ МОГУ / НЕ БУДУ. ДОГОВОР С МЕНЬШИМИ БОГАМИ, ПОДАВИВШИЙ ВОССТАНИЕ ДЖЕРЕТА БОГОБОРЦА, РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ И НА МЕНЯ.

«Меньшие боги?» – подумала Паллас, но она была частью реки, а река – частью ее, и потому никаких мыслей про себя здесь не могло быть, да и нужды в них тоже не было.

ТВОИ БОГИ: ТЕ, ЧТО ТРЕБУЮТ ПОКЛОНЕНИЯ ОТ ЧЕЛОВЕКА: ТЕ, ЧТО ЗАНЯТЫ ДЕЛАМИ СМЕРТНЫХ: ОНИ ТАК МАЛЫ, ЧТО СТРАДАЮТ ОТ СКУКИ И РАЗВЛЕКАЮТ СЕБЯ ИГРАМИ ВО ВЛАСТЬ.

Паллас стало ясно: Чамбарайя далек от забот о жизни людей или тем более отдельного человека. Для реки одна жизнь – все равно что одна рыбка в пестрой стае, не больше, но и не меньше. Всякая жизнь для нее – жизнь. Что же придумать, что предложить реке, чтобы та согласилась оказать ей помощь? Ведь у реки все есть, она самодостаточна.

Договор Пиричанта связал богов нерушимой клятвой и вывел за стену времени, откуда они лишь изредка могут подавать теперь знаки своим жрецам или наделять их особой силой, – возможно, вот он, ответ.

Из глубин ее существа вырвалось: Сделай меня своей жрицей. Дай мне крошечную частицу твоей мощи, и я стану твоим голосом среди людей. Я научу их, как уважать тебя по-настоящему.

МНЕ НЕ НУЖЕН ГОЛОС: В УВАЖЕНИИ ЛЮДЕЙ НЕТ СМЫСЛА: В УВАЖЕНИИ НЕТ СМЫСЛА. ПЕСНЯ НЕ ПРОСИТ У СЕБЯ САМОЙ СИЛЫ.

Песня не просит у себя силы… Она же теперь Песня, значит просить у реки силы – все равно что просить свою руку сложиться в кулак. Только остатки человеческого в ней продолжали настаивать на сепарации: Ты и Я, Паллас Рил и Чамбарайа.

И раз она теперь Песня, значит все, что в ней есть, – ее нужда, ее воля, ее безоглядная преданность доверившимся ей – есть теперь в Песне, вплетены в ее мелодию. Едва Паллас поняла это, как последние ошметки отдельности, индивидуальности слетели с нее, словно паутина, сдутая порывом урагана.

Она была той частью реки, которая может испытывать желание… но ведь в реке нет никаких частей. Вся река – это целое, и, значит, ее желание стало желанием реки.

Пока она в Песне, она сама – Песня, она – река, и ее воле подчиняются ее воды, наделенные невообразимой мощью.

Паллас поднялась на поверхность самой себя и вслушалась в отдельный тон своей Песни: одна изысканная нотка с копной кудрявых волос, в синем плаще и серой одежде. Она показалась себе очень маленькой и какой-то далекой, но очень настоящей. Жизни, запертые в барже, внезапно стали такой же частью ее, как снег, выпавший в горах, где брала начало река, как предсмертная судорога форели или карпа в теранской дельте. Опасность, грозившая этим перепуганным смертным, грозила им только здесь; сдвинь с места баржу, и опасность отступит. А что может быть легче, чем нести баржу, – это ведь часть ее природы.

Разве она не река?

Она сделала глубокий вдох, и вся река, от истоков до устья, замерла на этот миг.

Она выдохнула и ощутила приток Силы, такой могучей, что ей невозможно было противиться.

Бешеная сучка выхватила ножи и снова пошла на него, вертя ими так быстро, что клинки засверкали, рисуя сложный узор. Ее лицо сохраняло при этом безразличное выражение покоя. Берн дал ей приблизиться; когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от него, он взмахнул Косалем, метя ей в голову. Но она проскользнула под меч – при всей своей магической мощи Косаль был большим и довольно неуклюжим оружием.

Когда она оказалась совсем близко, Берн наотмашь ударил ее прямой ногой в ребра, заодно прикрыв Щитом солнечное сплетение от ее удара. Острие ее ножа вспороло ему одежду и чиркнуло по коже, зато от его удара она взлетела в воздух, перекувырнулась и отлетела на другую сторону моста, где сильно грохнулась о брусчатку.

Покачиваясь, она встала на ноги. Изо рта у нее текла кровь. Видимо, удар его ноги порвал что-то у нее внутри. И все же она ухмыльнулась, показывая окровавленные зубы, и ткнула пальцем в его ногу.

– А ты все же уязвим, – сказала она.

Берн взглянул, куда она показывала. На ноге, которой он нанес ей удар, был порез – неглубокий, задета была только кожа, а кровь уже впиталась в саржевые штаны. Видно, она все же успела чиркнуть его своим вторым ножом.