Перековка судьбы (СИ) - Колючий Александр - Страница 9

Я захлопнул книгу. Глухой хлопок обложки прозвучал как выстрел в тишине кабинета. Теперь у меня был полный набор: трагическое прошлое, могущественный враг, кристально чистый мотив и смертельный дедлайн.

Катастрофа перестала быть грустным рассказом старика. Она стала документом. Фактом. Протоколом.

Моя рука инстинктивно сжала в кармане тяжёлую бронзовую печатку с волком и молотом. Долг — это проблема. Молот — это единственное возможное решение. И времени на то, чтобы найти это решение, у меня почти не осталось.

Я сидел в пыльном, промозглом кабинете своего покойного отца, и холод исходил не только от каменных стен. Он шёл от пожелтевших страниц долговой книги, лежавшей передо мной на столе. Цифры, зафиксировавшие медленную агонию моего рода, казалось, высасывали из комнаты остатки тепла.

История, рассказанная Тихоном, больше не была просто грустной сказкой. Она была здесь, передо мной, в виде аккуратных записей о пирах, которые они не могли себе позволить, и о долгах, которые они не могли вернуть.

Всё было предельно ясно. Финансовый анализ был завершён. Диагноз: терминальная стадия банкротства. Но чего-то не хватало. В этой идеально выстроенной схеме по уничтожению моего рода был один недостающий элемент. Долг — это был юридический повод. Срок погашения, назначенный на следующий день после моего совершеннолетия, — это был спусковой крючок. Но каким был сам механизм? Как именно Медведевы собирались привести приговор в исполнение? Они же не могли просто прийти и вышвырнуть меня на улицу. Даже в этом, с позволения сказать, обществе должны быть какие-то законы. Какая-то процедура.

В комнату, неся маленькую масляную плошку, вошёл Тихон. Вечер сгущался, и кабинет погружался во мрак. Старик поставил светильник на стол, и его дрожащий огонёк выхватил из темноты моё лицо. Тихон вздрогнул. Видимо, выражение на моём лице было не самым жизнерадостным. Он увидел, что я смотрю на него в упор, и его взгляд забегал.

И тут я понял. Он знает. Он знает тот самый недостающий элемент пазла, и ему страшно об этом говорить.

— Тихон, — сказал я тихо, но так, чтобы в голосе слышалась сталь. — Я всё прочитал. Я вижу долг. Я вижу срок. Но я не вижу конца этой истории. Что произойдёт через месяц, в день моего семнадцатилетия?

Старик поёжился.

— Да ничего особенного, господин… праздник… Испытание Совершеннолетия, как у всех боярских детей. Обычай… Не стоит вам об этом голову ломать. Вам отдыхать надо, силы копить.

— Силы? — я криво усмехнулся. — Для чего, Тихон? Чтобы с большим энтузиазмом встретить судебных приставов? Хватит. Я вижу, что ты боишься. И боишься ты не этих старых долгов. Ты боишься чего-то, что должно случиться скоро. Чего-то, о чём ты мне не рассказал.

Тихон начал бормотать что-то про старые кости и дурные предчувствия, но я его прервал. Я встал. Подошёл к нему вплотную и посмотрел ему прямо в глаза. Я был выше его на полголовы, но тоньше и слабее на целую жизнь. И всё же сейчас я был господином.

— Тихон. Больше ни слова лжи. Я — глава рода Волконских. Этот дом, эта земля, эти долги и этот позор — всё это теперь моё. И я имею право знать, какой именно топор занесён над моей шеей. Я приказываю тебе. Расскажи мне всё. Что такое «Испытание Совершеннолетия»?

Слово «приказываю» сломало его. Плечи старика опустились. Он посмотрел на меня взглядом, полным такой безысходной тоски, что мне стало не по себе. Он кивнул на единственное уцелевшее кресло отца и на скамью напротив.

— Присядемте, господин. Правда вам не понравится.

Мы сели. Тихон долго молчал, глядя на свои мозолистые, сцепленные в замок руки.

— Испытание Совершеннолетия — это древний обычай, — начал он глухим, безжизненным голосом. — Когда наследнику знатного рода исполняется семнадцать зим, он должен доказать, что из него вышел не просто отрок, а муж, способный защитить своё имя и свою землю. Обычно это просто для вида. Едут на охоту, убивают вепря. Или устраивают состязания в стрельбе, в борьбе. Все радуются, пируют, славят молодого боярича.

Он сделал паузу.

— Но есть в наших законах старая, пыльная оговорка. Для особых случаев. Если между двумя родами есть «неразрешённый спор чести», то Испытание может принять иную форму. Форму судебного поединка. Между молодыми наследниками. Чтобы, как говорят старики, «молодая кровь смыла грехи отцов».

Моё сердце пропустило удар. Я начал понимать.

«Судебный поединок… — пронеслось в голове. — То есть, узаконенная дуэль. Корпоративный спор, который решается не в суде, а на арене. Эффективно. И очень, очень жестоко».

— Боярин Медведев, чтоб ему пусто было, об этой оговорке не забыл, — продолжил Тихон, и в его голосе зазвучала ненависть. — Как только ваша матушка, боярыня Елена, преставилась, он тут же подал прошение Великому Князю. Но он не стал требовать вернуть долг. О нет, он куда хитрее. Он заявил, что сам факт неоплаченного долга рода Волконских — это прямое оскорбление и пятно на чести его рода, рода Медведевых. И что этот «спор чести» может быть решён только кровью, как в старину. Поединком. Между тобой, последним из Волконских, и его сыном, Яромиром.

Я слушал, и холод расползался по моим венам. Это была гениальная в своей подлости многоходовка.

— И Великий Князь… он согласился? — спросил я.

— А он не мог отказать, — вздохнул Тихон. — Таков обычай. Отказать Медведеву — значит пойти против традиций, на которых держится вся власть бояр. Князь лишь утвердил то, что требовал закон. Испытание назначено на день вашего семнадцатилетия. А оно… через два месяца. Ровно через два месяца.

Я откинулся на спинку кресла. Все части пазла встали на свои места. Долг, который невозможно выплатить. Срок погашения, идеально подогнанный под дату поединка. И сам поединок, представленный не как способ убийства, а как благородное «восстановление чести». Это была не просто ловушка. Это был шедевр юридической и политической механики. Идеально смазанный механизм для моего уничтожения.

«Они не просто хотят забрать наш дом, — с ледяной ясностью понял я. — Они хотят сделать это публично, унизительно, на моих собственных именинах. Это не просто бизнес. Это личное. Очень личное».

— Но это же убийство! — вырвалось у меня. — Они же знают, что я… — я запнулся, вспомнив свою роль, — что я болен, что я не готов! Яромир, он же… он же воин!

— Им это и нужно, господин, — с горечью ответил Тихон. — Им нужен не бой. Им нужен приговор, приведённый в исполнение на глазах у всех. И это ещё не всё. Самое страшное — это цена проигрыша.

Я посмотрел на него. Что может быть страшнее, чем быть показательно убитым на потеху толпе?

— Победитель в таком поединке, — объяснил старик, и его голос дрожал, — имеет право требовать сатисфакции. Возмещения. И Медведевы не будут просить денег, которых у нас нет. Они потребуют землю. По закону, если род проиграл «спор чести» в судебном поединке, победитель может забрать последнее «родовое гнездо» в уплату. Они вышвырнут нас отсюда, господин. Это конец. Полный и окончательный. Они заберут всё.

Вот оно. Финальный аккорд.

Вся картина сложилась. Это была не просто дуэль. Это была юридически безупречная процедура по отъёму последнего имущества и уничтожению рода Волконских навсегда. Элегантная, одобренная обществом казнь.

Я опустил голову, закрывая лицо руками. На меня навалилась вся тяжесть этого мира — его жестокость, его несправедливость, его примитивная, звериная логика, обёрнутая в красивые слова о «чести» и «традициях». Впервые с момента моего странного пробуждения я почувствовал настоящее, беспримесное, глубинное отчаяние. Это была идеальная ловушка. И из неё не было выхода.

Тихон, видя моё состояние, молча поднялся и, сгорбившись, побрёл из кабинета, оставляя меня наедине с моим приговором.

Несколько долгих минут я сидел неподвижно, раздавленный этой новостью. Страх, гнев, обида на этот дикий, несправедливый мир. Но затем, сквозь бурю эмоций, начал пробиваться холодный, привычный голос моего внутреннего инженера.