Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 19

Старшие товарищи, возвращавшиеся с заседаний, были хмуры и немногословны. Но по обрывкам их фраз, по тому, как они понижали голос, произнося имена вождей, я понимал, что там, наверху, идет битва не на жизнь, а на смерть.

— Троцкий вчера речь держал, — шепотом рассказывал мне один из профессоров, член партии с дореволюционным стажем. — Прямо в лицо Сталину бросил: «Если вы, товарищ Сталин, будете и дальше вести страну таким курсом, то в случае войны враг будет под стенами Москвы!». Представляешь? Пророчество! Или угроза…

Это было уже не просто разногласие. Это была открытая, непримиримая война.

Итоги пленума не заставили себя долго ждать. Газеты вышли с сухими, официальными сообщениями: «За фракционную, раскольническую деятельность… исключить из состава ЦК товарищей Троцкого Л. Д. и Зиновьева Г. Е.».

Машина работала. Безжалостно, неумолимо.

Наступил ноябрь. Десятая, юбилейная годовщина Октябрьской революции. Город готовился к празднику. Улицы украшали красными флагами, портретами Ленина и вождей, транспарантами. Но в воздухе висело напряжение. Все знали, что Троцкий и его сторонники так просто не сдадутся.

И они не сдались. Утром 7 ноября, в день официальной демонстрации, они попытались устроить свою, альтернативную или «параллельную» — выйти на улицы с оппозиционными лозунгами, с портретами Троцкого, Зиновьева, Каменева и Ленина.

В то утро я был в парткоме. Тут все уже было известно. Бочаров, хмурый и озабоченный, отдавал последние распоряжения.

— Так, Брежнев, — сказал он мне. — У меня к тебе срочное и ответственное поручение.

— Слушаю, товарищ секретарь!

— Знаешь товарища Анисимова? Игнат Петрович. Старый большевик, еще с пятого года. Герой Гражданской. Он у нас числится в ячейке, хоть и редко появляется.

Я кивнул. Я видел этого пожилого, седого человека на нескольких собраниях.

— Так вот, — продолжал Бочаров. — Он человек заслуженный, кристальной честности. Но… контужен на польском фронте. Тяжело. Иногда, знаешь ли, путается, не всегда понимает, что к чему. А он живет здесь, недалеко, на Мясницкой. И я боюсь, как бы он, по старой памяти, не пошел на эту… нелегальную сходку. Посмотреть на Троцкого. Для него ведь Троцкий — такой же вождь революции, как и все остальные. Он в эти наши аппаратные игры не вникает.

— Понял, — сказал я.

— Вот и хорошо. Беги к нему. Быстро. Возьми его под руку и проводи на нашу, официальную, демонстрацию. На трибуну для ветеранов. Чтобы никаких, понимаешь, недоразумений не вышло.

Не тратя времени, я натянул пальто и выскочил на улицу. Город уже гудел. Колонны демонстрантов с песнями и лозунгами двигались к Красной площади. Но где-то в переулках, я знал, собирались другие колонны.

Я бежал по Мясницкой, расталкивая прохожих. И вдруг, у одного из перекрестков, я наткнулся на демонстрацию троцкистов.

Их было немного — наверное, несколько сотен человек. В основном, молодежь, студенты. Они стояли, сбившись в кучу, с самодельными плакатами: «Выполним завещание Ленина!», «Долой бюрократов!», «Огонь по правым!».

И в этот момент, как по команде, из переулков вылетели грузовики. Из них, на ходу, посыпались люди в штатском и в форме ОГПУ.

— Стоять! — раздалась команда. — Окружить нелегальное сборище! Винти их, ребята!

Началась паника, толпа хлынула в разные стороны. Я оказался в самом центре этой обезумевшей, мечущейся массы; меня сдавили, толпа повлекла меня за собой. Крики, ругань, женский визг…. Кто-то упал, и толпа пошла прямо по нему.

Я пытался вырваться, но это было невозможно: давка оказалась чудовищной! А я — здесь, в самой толпе оппозиционеров! Пытаясь выбраться, я изо всех сил рванулся в сторону, и тут же услышал, как трещит ткань моего пальто. Пуговицы посыпались вниз, пола пальто зацепилась где-то сзади, и внутренний карман, где лежали все мои документы — партийный билет кандидата, студенческий, пропуск в МВТУ, командировочное удостоверение — порвался. Документы посыпались вниз и тут же исчезли под ногами обезумевшей толпы.

А потом нас быстро, грубо, без разбора начали «винтить». Хватали всех, кто попадался под руку, и заталкивали в подогнанные «черные вороны».

Я пытался кричать, что я не с ними, что я здесь случайно, что у меня партийное поручение. Но меня никто не слушал: Крепкие руки чекистов меня, и в следующий миг я уже летел в темное, пахнущее бензином нутро «воронка».

Дверь захлопнулась. Темнота. И только одна мысль, от которой похолодело внутри: все мои документы остались там, на мостовой.

Это была катастрофа — полная и окончательная.

Нас привезли в какое-то здание во дворах Лубянки. Затолкали в большую, холодную комнату, набили, как сельдей в бочку. И началось ожидание.

По одному, вызывая по фамилии, людей уводили на допрос. Я сидел в углу, пытаясь унять дрожь. Мое имя не называли. Видимо, я был в списке тех, у кого не нашли документов.

Наконец, уже поздно вечером, дверь открылась, и охранник грубо ткнул в меня пальцем.

— Эй, ты, «беспачпортный»! На выход!

Меня привели в небольшой, чистый кабинет. За столом, под тусклой лампой, сидел следователь. Спокойный, невыразительный, в форме ОГПУ. Прямо как в моих ночных кошмарах.

— Фамилия, имя, отчество? — спросил он, не поднимая головы.

— Брежнев, Леонид Ильич.

— Год рождения, место жительства?

— Тысяча девятьсот шестой. Студент МВТУ, проживаю в общежитии.

— Документы?

— Потерял. В давке, — ответил я. — Выпали из кармана.

— Потерял, значит? — он усмехнулся. — А вот это — твое? — спросил он, вынимая из папки мой комсомольский билет.

— Да, это мой документ! — подтвердил я.

Он отложил билет в сторону и несколько минут молча, листая какие-то бумаги, что-то писал. Я сидел, и сердце мое колотилось, как бешеное. Тишина в этом кабинете была страшнее любых криков.

Наконец, он поднял на меня свои бесцветные глаза.

— Ну что, Брежнев. Проверили мы тебя. Звонили в твое училище. Разговаривали с секретарем вашей комсомольской ячейки, товарищем Ланским.

Я похолодел. Все. Конец. Я представил себе, что этот аппаратный интриган мог наговорить про меня.

— И знаешь, что интересного он нам рассказал? — следователь смотрел на меня в упор, и в его глазах появился хищный, заинтересованный огонек. — О-очень много всего! Во-первых, что ты студент активный. Организатор, и в деканате на хорошем счету.

Я удивленно молчал. Неужели Ланской не воспользовался случаем, чтобы утопить меня?

— Но, — следователь сделал паузу, и его голос стал стальным. — Он упомянул и еще кое-что. Сказал, что у тебя, товарищ Брежнев, есть, цитирую, «нездоровый интерес к оппозиционным идеям».

Я понял, что ошибся. Он именно утопил меня, причем подвесив на шею пудовый камень.

— Он рассказал нам, — продолжал следователь, наслаждаясь моим состоянием, — про один любопытный инцидент, о том, как весной Троцкий выступал у вас в институте. И ты, Брежнев, не просто присутствовал на этом выступлении, нет, ты там с трибуны выступал! Держал речь, вступал в дискуссию с самим Львом Давыдовичем.

Следователь откинулся на спинку стула.

— Твой секретарь, правда, пытался тебя выгородить. Говорил, мол, молодой, горячий, решил поспорить. Но мы-то, в ОГПУ, люди опытные. Мы все понимаем!

Он наклонился ко мне через стол, и, впившись взглядом мне в глаза, с циничной ухмылкой произнес:

— Так что, давай-ка, Брежнев, поговорим по душам. Что ты делал на нелегальной демонстрации? Какие указания получил от своих троцкистских покровителей?

Я понял, что попал. Попал по-настоящему. Ланской, эта гнида, одним ударом превратил меня из случайно задержанного студента в идейного оппозиционера, в сознательного врага. А его попытка «выгородить» наверняка выглядела неискренней, иначе бы он сидел сейчас тут, рядом со мной.

— Это была не троцкистская сходка, а открытая дискуссия! — крикнул я. — И я не поддерживал Троцкого, а спорил с ним! Я отстаивал линию партии!