Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 18

Да, надо признать, он был блестящим демагогом, и отлично выворачивал мои аргументы наизнанку, представляя меня то защитником кулаков, то наивным прожектером.

Зал, еще недавно сочувственно молчавший, теперь гудел, поддерживая его. Когда я сошел с трибуны, на меня смотрели, как на врага. Я понял, что совершил свою первую, и, возможно, последнюю, большую политическую ошибку. И я не знал, какие последствия она будет иметь для меня. Но я чувствовал, что они будут очень, очень серьезными.

Троцкий еще долго распинался о возврате к военному коммунизму и «перманентной революции», я же незаметно выскользнул из аудитории и побрел в общежитие. Когда я вошел в нашу комнату, Василий, мой сосед, сидел за столом и читал книгу. Он поднял на меня глаза.

— Ну что, герой? Побывал на нелегальном сборище?

— Побывал, — хмуро ответил я.

— Я так и думал, — вздохнул он. — Зря ты туда пошел, Леня. Мы с ребятами решили от греха подальше не соваться.

В этот момент в комнату зашли другие наши соседи, те, что жили за перегородкой. Они были на собрании. Увидев меня, они переглянулись и лица их растянулись в широких ухмылках.

— А, вот и наш оратор! — сказал один из них, самый языкастый. — Ну как, товарищ Брежнев, поспорил с Львом Давыдовичем? Получил по первое число?

Я молча прошел к своей койке и лег, отвернувшись к стене.

— Выперся, — продолжал он, обращаясь уже к своим дружкам. — Думал, самый умный. А Троцкий его, как щенка, по полу размазал.

Они еще долго смеялись, а я лежал, слушал, и чувствовал, как во мне закипает холодная, бессильная ярость.

В это же самое время, в своем кабинете в комитете комсомола, сидел Сергей Аркадьевич Ланской. Он тоже уже знал о том, что произошло. Ему уже донесли. И он потирал руки от удовольствия.

Этот Брежнев, этот выскочка, наконец-то совершил ошибку. Глупую, фатальную ошибку. Он не просто пошел на нелегальное, оппозиционное сборище. Он еще и выступил там, вступил в дискуссию с самим Троцким.

Ланской понимал, что этот факт — компромат. Убойный компромат, который можно будет использовать против Брежнева. Но он также понимал, что использовать его нужно не сейчас.

Сейчас, пока все было свежо, все помнили, что Брежнев не поддерживал Троцкого, а, наоборот, спорил с ним, возражал ему. И если сейчас поднять этот вопрос, то Брежнев, чего доброго, еще и выйдет сухим из воды. Скажет, что ходил туда, чтобы бороться с оппозицией, чтобы отстаивать линию партии.

«Нет, — думал Ланской, и на его губах играла хищная, предвкушающая улыбка. — Сейчас — рано».

Нужно было подождать. Подождать, пока все уляжется. Пока забудутся детали. Пока из памяти сотрется суть его выступления, и останется только один, голый, неопровержимый факт: «Брежнев присутствовал на нелегальной троцкистской сходке».

А вот тогда, через год, через два, когда начнется настоящая, беспощадная борьба с троцкизмом, когда одно только упоминание имени Троцкого будет равносильно приговору, — а ведь все к тому идет! — вот тогда-то и можно будет достать эту бумажку из архива, пойти с ней куда положено, да и предъявить ее кому следует. И никто уже не будет разбираться, что Брежнев делал на собрании — спорил он там с Троцким, или поддерживал. Сам факт присутствия станет несмываемым пятном на его репутации, тем камнем, что утянет его на дно.

«Ждать, — думал Ланской. — Нужно просто ждать. И он сам придет ко мне в руки».

Он был уже опытным аппаратчиком. И он умел ждать. Он познал, что в политике, как и на охоте, главное — это терпение. И удачный момент для выстрела. И он был уверен, что его момент еще придет.

История с моим выступлением на троцкистской сходке, к моему удивлению, не имела немедленных последствий. Да, в институте на меня некоторое время косились, перешептывались за спиной. Ланской, при встрече, смотрел на меня с нескрываемым злорадством. Но дальше этого дело не пошло. В вихре экзаменов и предстоящей летней практики этот эпизод постепенно забылся, стерся, как случайная надпись на стене.

А летом двадцать седьмого года в моей жизни произошло событие, которое окончательно перевернуло все. Закончился мой кандидатский стаж в партии. На заседании партбюро МВТУ, после короткого, формального обсуждения, меня единогласно приняли в члены ВКП (б).

И через несколько дней после этого меня вызвал к себе Бочаров, секретарь нашего парткома.

— Ну что, Брежнев, поздравляю, — сказал он, крепко пожимая мне руку. — Теперь ты — настоящий большевик. А у настоящего большевика должны быть не только права, но и обязанности.

Он посмотрел на меня своим пронзительным взглядом.

— Я тут присмотрелся к тебе за этот год. Вижу, парень ты серьезный, деловой, с хваткой, и не болтун. Мне такие люди нужны. Я решил взять тебя к себе помощником — на общественных началах, разумеется. Будешь мне помогать с бумагами, с организационной работой. Согласен?

У меня перехватило дыхание. Помощник секретаря парткома! Это была не просто должность. Это был доступ в святая святых. В самый центр принятия решений на уровне нашего огромного училища.

— Согласен, товарищ секретарь! — ответил я, стараясь скрыть свой восторг.

Отпраздновал я это событие тем, что наконец-то снял отдельную комнату, съехав из общежития.

С этого дня моя жизнь снова круто изменилась. Дела комсомольские, все эти споры о галстуках, все эти интриги с Ланским — все это отошло на второй, на третий план. Теперь я занимался настоящей, взрослой, партийной работой.

И это была совсем другая школа. Бочаров, человек старой, дореволюционной закалки, гонял меня нещадно. Я учился у него всему: как правильно составить протокол собрания, как написать отчет в райком, как подготовить тезисы для выступления.

— Бумага, Леня, — говорил он, — это не просто исписанный лист. Это — оружие. И от того, как ты этим оружием владеешь, зависит очень многое. Слово должно быть точным, как выстрел снайпера. Ясным, как приказ командира. И твердым, как штык.

Я сидел в его кабинете до поздней ночи, разбирая почту, составляя списки, готовя документы. И главным делом, которым мы занимались тем летом, была подготовка к Октябрьскому пленуму ЦК.

До пленума было еще несколько месяцев, но в этой неспешной, бюрократической машине все делалось заранее. Мы готовили списки делегатов от нашего училища. Согласовывали темы их выступлений, если кому-то из наших профессоров давали слово.

Но самое сложное было — организация. Составить расписание дня для нашей делегации. Со скольки и до скольки идут заседания. Кто и на какую тему выступает. Когда перерыв на обед. Где будут размещаться те, кто хоть и числился за МВТУ, но постоянно работал и жил в других городах. Таких было немного, но они были — в основном, крупные инженеры с заводов, которые приезжали в Москву и читали у нас лекции по профильным темам.

Для них нужно было забронировать места в гостиницах, достать пропуска, организовать транспорт. Вся эта, казалось бы, мелкая, невидимая работа требовала огромного внимания и точности.

Я с головой ушел в эту новую для меня деятельность. Я чувствовал, как расту, как набираюсь опыта. Я видел, как работает партийный аппарат изнутри, изучал его неписаные законы, его тайные пружины.

Иногда, поздно вечером, когда мы с Бочаровым оставались в кабинете вдвоем, он, раскуривая свою папиросу, говорил:

— Ты вот что, Леня. Ты на ус мотай. Вся наша партийная жизнь — это не только лозунги и митинги. Это — в первую очередь, организация. Учет и контроль. Кто это понимает, тот и на коне. А кто только горло драть умеет, тот так и останется агитатором на завалинке.

Я мотал на ус. Я учился. Я готовился к своей будущей, большой, настоящей работе. Я знал, что это — только первая ступень. И что мой путь на самый верх только начинается. И я был готов идти по нему, не сворачивая.

Октябрьский пленум ЦК 1927 года прогремел, как артиллерийская канонада. Я, конечно, на нем не присутствовал — не дорос еще. Моя задача была скромной — обеспечить «тылы», подготовить бумаги, встретить и разместить нашу делегацию. Но отголоски тех яростных, беспощадных боев, что шли за кремлевскими стенами, доносились и до нас.