Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 14

В трубке раздались короткие гудки.

Секретарь медленно положил трубку на рычаг. Какого черта⁈ Какого черта он поперся в партком? Его же никто туда не посылал! Ему никто не разрешал, никто не уполномочивал!

От бешенства Ланской аж покрылся испариной. Этот Брежнев, этот выскочка, оказался не так-то прост. Он не просто обошел его, Ланского — нет! Все много серьезнее! Этот тип за спиной у комсомольской организации полез в высшие сферы и заручился поддержкой парткома. Так что его слова о том, что он может пойти туда, были не пустой угрозой.

Нет. Это решительно невозможно. Этот показушник и рвач совершенно неуправляем! Он так и будет действовать за спиной и через голову, как будто его, Ланского, вообще не существует! Надо во что бы то ни стало стереть его в порошок! Но — не прямо сейчас.

Открытая война с этим человеком сейчас — самоубийство. Он показал себя слишком сильным. За ним стоят не только студенты, но и «старшие товарищи».

«Ладно, — подумал мужчина, и на его губах появилась кривая, неприятная усмешка. — Ладно, Леонид Ильич. Пока что — ваша взяла».

Он решил временно отступить. Не мешать. Даже, может быть, помогать. Но следить. Следить за каждым его шагом, за каждым словом. Ждать, когда он оступится, совершит ошибку. А он ее обязательно совершит! Он слишком молод, слишком горяч, и чрезвычайно много берет на себя. Однажды он ошибется. И вот тогда, в этот самый момент, он, Сергей Ланской, будет рядом. Чтобы не помочь, нет. А чтобы легонько подтолкнуть его дальше, в пропасть….

А до тех пор… до тех пор он будет делать то, что умеет лучше всего. Говорить, писать отчеты, создавать у руководства стойкое впечатление, что без его, Ланского, мудрого руководства, без его организаторского таланта, эта идея так и осталась бы пустым прожектом.

Пусть Брежнев делает дело. А он, Сергей Аркадьевич, будет рядом, чтобы однажды присвоить себе его славу.

Командировка в Харьков была назначена на конец недели. Дни перед отъездом пролетели в суете. Я давал последние наставления ребятам из ОКБ, обсуждал с Андреем и другими членами моей бригады план работы на время моего отсутствия, и, кроме того, передавал дела по стенгазете.

Последний номер институтской стенгазеты включал в себя и заметку о «борьбе за культурный быт», написанной после того злополучного собрания. Я перечитал ее, и усмехнулся. Студентка Снегирева ходит в училище в манто. Какая беда. Какой же это абсурд!

И вдруг, в памяти вновь всплыла фраза: «Пушнину продают за валюту».

Эта мысль, почти забытая в потоке дел, показалась мне сейчас, накануне отъезда, особенно важной, почти пророческой. Черт, а ведь я уеду в Харьков и опять про это забуду! Надо бы срочно кинуть идею в работу, забросив это зерно в самую плодородную почву, какую только могу себе представить.

И, улучив минуту, я снова сел за стол, достал чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу, приготовившись писать очередное послание товарищу Сталину.

'Дорогой товарищ Сталин!

Простите, что снова беспокою Вас, отрывая от важнейших государственных дел. Но мысль, которая не дает мне покоя, кажется мне настолько важной и своевременной, что я не могу не поделиться ею с Вами.

Сейчас партия, комсомол живут одной целью, как и вся наша страна — укреплением промышленной мощи нашей Советской Республики. Мы понимаем, что без новых заводов, без передовой техники, мы не сможем построить социализм и защитить нашу Родину от происков империалистов.

Но мы также знаем, какую цену приходится платить на этом пути. Для закупки станков за границей нам нужна валюта. И мы вынуждены продавать наш хлеб, отрывая его от рабочих и крестьян.

Но существует другой, дополнительный, источник валютных поступлений. Я говорю о «мягком золоте» — пушнине.

Сейчас мы получаем пушнину в основном от охотников-промысловиков. Это — нестабильный, кустарный промысел. А я предлагаю, товарищ Сталин, поставить это дело на широкую, промышленную, научную основу, создав по всей стране (в первую очередь конечно же в Сибири и на Севере) целую сеть государственных звероводческих совхозов.

Представьте себе, товарищ Сталин: вместо случайной добычи охотников — плановое разведение ценнейших пушных зверей: черно-бурой лисицы, голубого песца, соболя, норки. Применение достижений нашей советской селекции позволит вывести новые, еще более ценные породы. А наладив правильное кормление и ветеринарный уход, мы получим тысячи, десятки тысяч высококачественных, стандартных шкурок.

Такой товар, я уверен, будет иметь колоссальный спрос на мировых пушных аукционах в Лондоне и Лейпциге. За него будут платить настоящие деньги, твердую валюту, что потечет в казну государства.

Это позволит нам, с одной стороны, уменьшить экспорт зерна и ослабить давление на наше крестьянство, предотвратив угрозу голода. А с другой — получить дополнительные средства для закупки самого передового оборудования для нашей промышленности.

Это дело, товарищ Сталин, не требует огромных капиталовложений на начальном этапе. Но оно сулит колоссальные выгоды в будущем. И я уверен, что наша советская наука, наши биологи и зоотехники, с энтузиазмом возьмутся за его осуществление.

Простите еще раз за мою настойчивость. Но я верю, что эта идея может принести огромную пользу нашему общему, великому делу.

С комприветом,

Студент МВТУ, член ВКП (б) (кандидат),

Л. И. Брежнев'.

Запечатав конверт, я невольно перекрестил письмо. Не знаю, какой будет реакция, — может, его сочтут очередным прожектерством, а может и нет. Но попытаться стоило.

На следующий день, вечером, с командировочным удостоверением в кармане и с чувством выполненного долга, я уже сидел в вагоне поезда, который уносил меня в Харьков.

Поезд прибыл в Харьков я ранним утром. Город встретил меня знакомыми, почти родными, огнями и шумом. Я вышел на перрон и с какой-то новой, странной нежностью посмотрел на все это. Еще пару месяцев назад я уезжал отсюда никому не известным студентом, а теперь возвращался официальным представителем лучшего технического вуза страны, с мандатом от самого парткома.

В институте моему появлению удивились и обрадовались. Ребята из радиокружка, мои бывшие соседи по общежитию — все окружили меня, засыпали вопросами о Москве, о Бауманке.

— Ну, рассказывай, Ленька, как там столица? — тормошил меня Алексей. — Правда, что там нэпманы совсем распоясались, на автомобилях с дамочками катаются? А в ГУМе продают мороженое, дамские шляпки и смокинги?

Я отшучивался, рассказывал о московской жизни, а сам уже готовился к главному. К визиту на ХПЗ. Откладывать поход я не планировал, а к ребятам заскочил по старой памяти. И через пару часов, в своем лучшем, хоть и порядком поношенном, костюме, с солидным портфелем в руках, я уже был в приемной главного инженера завода, товарища Поплавского.

Тот встретил меня по-отечески, с широкой, добродушной усмешкой.

— А, Брежнев! Какими судьбами, московский гость? — пробасил он, крепко пожимая мне руку. — Слыхал, слыхал про твои столичные успехи. В Бауманку перевелся, говорят. Молодец! Наших не посрамил. Проходи, садись. Чаю хочешь? С настоящим сахаром, не с сахарином!

— Стараюсь, товарищ инженер, — ответил я, принимая из рук секретарши стакан горячего, ароматного чая в роскошном серебряном подстаканнике.

— Ну, выкладывай, с чем пожаловал? Не иначе, как с новой гениальной идеей? Опять что-нибудь сварить предлагаешь? Или в этот раз — взорвать? Ах-ха-ха!

— И с идеей, и с конкретным предложением, — вежливо улыбнувшись, отвечал я.

Рассказав ему о нашем студенческом конструкторском бюро, что мы, студенты и преподаватели МВТУ, готовы на базе наших мастерских выполнять реальные заказы для промышленности, я предложил разные варианты взаимодействия.

Поплавский слушал, поглаживая свою окладистую бороду. Он помнил наш удачный опыт со сваркой, который уже начал приносить заводу реальную экономию. Поэтому к моим словам он отнесся с нескрываемым интересом.