Мрачная фуга - Лавряшина Юлия - Страница 8

В первый вечер хозяин собрал постояльцев в столовой, где они уместились за длинным прямоугольным столом. Илья Стариков заказал на всех пиццу – он только получил гонорар за последний концерт и откровенно наслаждался, чувствуя себя покровителем бедных студентов. Конечно, было понятно, что этих денег надолго не хватит, но в нем всегда жила неуемная склонность русского гусара широко гульнуть, поразив всех щедростью, а там – будь что будет! И в дырявых портянках походить можно…

Еще стесняясь друг друга, все расселись парами, и только Илья, не задумываясь, почему это делает, занял место во главе стола – напротив хозяина. Было у него счастливое свойство везде чувствовать себя как дома, наверное, потому что настоящего дома Илья не имел никогда. Бабушки и тетушки передавали его друг другу под Новый год, делая вид, будто считают малыша лучшим подарком, но в тайне с облегчением переводили дух: «Избавилась наконец-то!» Никто так и не рассказал ему в деталях, что случилось с его родителями… Пожар – вот и все, что Илье было известно. Потом закатывание глаз, рука у сердца:

– Ох нет, не заставляй меня вспоминать этот кошмар! Я не вынесу…

Какая-то скрывалась в гибели его родителей тайна, очевидно, позорная, потому бабушки-тетушки и не хотели даже приоткрывать ее ребенку. Уже лет в десять, замечая, с каким страхом они смотрят на него, когда из телевизора сообщают о смерти очередного наркомана или аресте наркодилера, Илья начал додумывать: не иначе как его родители подсели вместе, пытаясь хоть ненадолго ускользнуть от горького осознания того, до чего же несправедливо обошлась с ними судьба, одарив лишь сухими крохами таланта. Стариковы вместе играли в провинциальном оркестре, отец был флейтистом, мать – второй скрипкой. Каково быть вечно второй?

Никаких подтверждений этой версии Илья даже не искал, его вполне удовлетворяла собственная фантазия, подхлестнувшая мальчика жгучим хлыстом: «А ну занимайся! А то кончишь как твои предки…»

Тогда он и дал себе слово, что никогда не будет вторым. В школьных конкурсах у него не было конкурентов с первого класса, затем и в городских, и в зональных. И, даже победив на конкурсе Чайковского, не позволил себе расслабиться: «А ну занимайся!» При этом Илья Стариков вовсе не выворачивался наизнанку, чтобы победить. Только касаясь клавиш, он получал такое удовольствие, что просто не мог оторваться, и новые произведения осваивал с тем восторгом и азартом, с каким спортсмены ставят рекорды: «Это мне по силам!»

О том, что останется от него, если вдруг откажут руки, Илья не задумывался – это было слишком страшно.

Жизнь в доме на окраине Королёва он начал с того, что лучшим образом устроил электронный инструмент и позволил ему зазвучать во весь голос. Не сомневался: старик прослезится, услышав Рахманинова… Илья и сам иногда – если шло особенно хорошо – прикусывал губу, чтобы слезы не проступили. Если кто заметит, как этот самоуверенный блондин с вечно вздернутым подбородком может легко расплакаться от музыки, которую сам же исполняет, издевкам не будет конца.

А этого Илья хлебнул еще в школе, когда в четвертом классе одна из девчонок прозвала его «бабушкиным внучком», и все подхватили это идиотское прозвище. С ее подачи Илью дразнили за то, что ему стали коротки брюки, а он продолжал в них ходить… За то, что получал льготные обеды в школьной столовой… За коричневую папку, напоминающую коровью лепешку, в которой он носил ноты в музыкальную школу…

Тогда Илья и научился натягивать это высокомерное выражение, эту презрительную улыбку. Не бить же девчонку, в самом деле! Тем более можно повредить пальцы… Отомстить удалось иначе: он добился, чтобы та жестокая дрянь влюбилась в него в десятом, когда на него уже стали засматриваться взрослые женщины на улицах. Та, что унижала маленького Илью, стала зависима от каждого его проникновенного взгляда до такой степени, что однажды попыталась перерезать себе вены.

Не удалось, выжила. Наверное, жива и сейчас, это его уже не интересовало. Ирония заключалась в том, что девчонку тоже спасла бабушка… Не его, конечно.

Было ли ему жаль ее? Ничуть. Илья не считал себя мстительным человеком и охотно прощал очень многое тем, кто не пытался уничтожить его своими словами или действиями. А Олеся… Да, точно! Именно так ее звали. Она пыталась. А Стариков твердо верил, что зло нужно наказывать. Для него та девчонка с десяти лет стала олицетворением зла. Потому и тешила мысль о том, что до конца дней Олеся будет выгибаться от боли, заслышав его имя…

Оставалось добиться того, чтоб оно долго оставалось у всех на слуху.

Его взгляд скользил по лицам собравшихся за столом, преувеличенно весело болтающих, застенчиво жующих пиццу… По стенам, согретым солнечными полосками: светло-оливкового оттенка обои с мелкими цветочками наполняли большую комнату ощущением жизни. Заметил он и милые подушечки на диванчике для двоих, забавные глиняные фигурки… За всем этим убранством явно стояла женщина, но ее не было в доме, даже снимков он не обнаружил. А спросить, что с ней стало, Илья не решался, хоть и знал, что выглядит нагловатым.

«Наверное, он все фотографии спрятал в своей спальне, чтобы мы не глазели на нее», – подумал Илья с уважением и невольно задержал взгляд на длинном некрасивом лице хозяина дома.

Виделось в нем что-то от артиста, сыгравшего папу Карло в старом советском фильме, и от этого сходства постоянно тянуло улыбаться. Илья не отказывал себе в этом, хотя и допускал, что раздражает кого-то. Только голос Прохора Михайловича не был таким сипатым, как у того актера, в нем звучала мягкая басовитость, не очень сочетающаяся с худой вытянутой фигурой.

Русаков был не выше, а, скорее, длиннее их всех, но у Ильи не возникало никаких комплексов по этому поводу, он считал свои сто восемьдесят сантиметров отличным ростом. Как, впрочем, и все в себе… И не без основания! Иначе «бабушкиному внучку» было не выжить…

– Прохор Михайлович, я видел напротив остановки храм. Не скажете, какого он века?

Очнувшись, Илья уставился на двоюродного брата – мать Влада была одной из тех тетушек, в доме которой он маленьким находил приют: «Эй, когда это ты стал набожным?!»

А вот Русаков ничуть не удивился:

– Наша гордость. Построен в начале восемнадцатого века.

– Намоленный, – благоговейно произнесла круглолицая девчонка с кукольными и почти белыми глазами и мазком краски на шее, который Илья сперва принял за след жгучего поцелуя. Но сидевший рядом с ней парень со сломанным носом по-свойски послюнил салфетку и стер пятно.

«Они явно спят вместе», – решил Илья, наблюдая за ними, и отчего-то ему стало жаль не Ватрушку, как он прозвал про себя девушку, а некрасивого парня. И подумал, что охотно подружился бы с этой наглой мордой, как звала тетя своего кота… Она здорово злилась, что кот укладывался спать вместе с племянником, когда тот жил в ее доме. Тогда Илья усвоил: ревность вовсе не подогревает любовь, а убивает ее начисто. Тетя ненавидела маленького сына покойной сестры и даже не пыталась это скрыть…

Перехватив его взгляд, кривоносый хмыкнул:

– Лиза у нас художница. Суриковское.

Это объясняло не только неряшливость, но и ее экзальтированность.

Но Илья привычно улыбнулся и кивнул:

– Если что, я – Илья Стариков. Гнесинка. Фортепианное отделение.

– А меня зови просто Вуди. Первый медицинский, фармфак.

– Вуди? В точку. Кто придумал?

Хмыкнув, Вуди кивнул на свою подругу, и Илья удивленно подумал, что, может, Лиза не так и глупа, как кажется. Хватило же у нее ума оценить харизму Вуди Харрельсона!

Катя резко пихнула его под столом. Илья перевел это как «не перебивай хозяина!» и послушно умолк. Выполнять ее требования почему-то было в радость. Иногда Илья просто наслаждался тем, как эта рыжая девчонка командует им, словно ей и в голову не приходит то, что думает каждый, увидев их пару: «Как же она не понимает, какой замухрышкой выглядит рядом с ним?!» Кате попросту не было до этого дела, и это восхищало Илью.