Мрачная фуга - Лавряшина Юлия - Страница 6

«Соображает, – с уважением подумал Русаков об Илье. – Красота увянет, а огонь будет греть всегда».

Не поделившись с сыном деталями, он сообщил только, что нашел жильцов и назначил им единый день заезда. Сегодня. С утра Прохор Михайлович взволнованно расхаживал по саду, то и дело останавливаясь у голубой ели и обращаясь к той, что смотрела на него сквозь завесу хвои:

– Думаешь, это неразумно? Ох, да я и сам того же мнения. Потому и назначил им пробный месяц… Если не сойду с ума за эти четыре недели с хвостиком, то, может, и оставлю кого-то из них. Думаешь, всех? Посмотрим, посмотрим…

Услышав, как птичьей трелью звякнул колокольчик у калитки, Русаков испуганно коснулся колючей ветки, кивнул и, стараясь не суетиться, пошел навстречу. Ему хотелось, чтобы первой приехала рыжая Катя, казалось, ее присутствие помогло бы ему расслабиться и легче пережить вторжение остальной братии. Хотя промелькнула мысль: «Да с ума я сошел, что ли?!» Та едва не заставила его броситься к крыльцу и забаррикадироваться в доме. Он даже сделал шаг в сторону, но любопытство пересилило: кто же явился первым?

Увидев через прорези чугунной калитки пламенеющие кудряшки, Прохор Михайлович выдохнул с облегчением: «Добрый знак!» И почувствовал, как перестало дрожать под коленями.

В тот же миг разум решил подшутить над ним, и на долю секунды увиделась несуществующая картинка: его подросшая внучка жмет кнопку звонка, приплясывая от нетерпения: «Деда, будем печатать бумажные фотки?» Почему-то он всегда мечтал именно об этом, как они сядут вдвоем в темной комнатушке – голова к голове – и станут следить за чудом возникновения на бумаге отпечатка реального мира. Малышка затаила бы дыхание, а он украдкой следил бы, как расширяются от восторга ее глаза, и сам забывал дышать…

Увеличитель у него сохранился, даже проявитель и закрепитель имелись. Только вот внучки не было… С чего бы чужой девочке занять ее место?

Но улыбнулся Русаков приветливо – не только ей, но и блондину, сияющему над ее головой. Не признавая этого открыто, Прохор Михайлович недолюбливал красивых мужчин, потому что сам никогда не принадлежал к этому племени счастливчиков. Симпатию у него вызывал только следователь их Комитета Логов, ведь у того и мозги были на месте, и физиономией своей он не кичился. Русаков не часто имел с ним дело, хотя они были на «ты», но смутно помнил, что в жизни Артура Александровича произошла какая-то жутковатая трагедия, связанная с женщиной… Логов тогда то ли усыновил дочь погибшей, то ли взял Сашу Каверину помощницей, но, в общем, распростер над девочкой свое сильное крыло, что не могло не вызывать уважения.

Русаков встречал Сашу пару раз и почему-то запомнил ее грустные светлые глаза. Болтали, будто у нее потом закрутился роман с помощником Логова – одноглазым парнем, фамилию которого Прохор Михайлович не запомнил. А вскоре архивариус вышел на пенсию, но тень Логова по-прежнему возникала, когда он видел мужское лицо, источающее обаяние, и потому Русаков старался очистить мысли от примитивных стереотипов и не раздражаться.

Поэтому он приветливо улыбнулся юному блондину:

– Добро пожаловать, ребята! Проходите.

И уже закрыв калитку, протянул руку:

– Будем знакомы?

Бросив на землю объемную сумку, пианист уверенно пожал ее. Русакова удивило, что ладонь у него оказалась широкой, а пожатие крепким, он-то чуть в последний момент не отдернул руку, сообразив, что может ненароком повредить музыкальные пальцы. Но Илья – его имя хозяин дома уже слышал от Кати, – кажется, не особо заботился, что ему могут причинить вред, улыбался во весь рот. Его круглый подбородок чуть выступал вперед, но это не портило его лица, лишь придавало ему оттенок детскости, светившейся и в голубых глазах. Наверняка парень был трудолюбивым, даже упертым, и уж точно выносливым, раз дошел до сцен столичных концертных залов, но первое слово, возникавшее при взгляде на него, было «легкий». И круговерть слов, которыми Илья сразу заполнил сад, тоже порхала в воздухе, не оседая, как первые снежинки, до которых было не так уж и далеко. Октябрь…

– У меня там еще инструмент в машине, можно я сразу перенесу и отпущу друга?

– Инструмент?

– Не настоящий! Электронное фортепиано. Мне без него никак, нужно заниматься каждый день. Не беспокойтесь, я в наушниках играю, звук вам не помешает.

– А я с удовольствием послушал бы, – заметил Прохор Михайлович и сам удивился тому, что, оказывается, и впрямь не против, чтобы по его дому глубоким озером растеклась музыка.

Вот чего ему не хватало. Жена часто включала диски, и дом наполняли страстные признания Бетховена, от которых озноб пробегал по коже, скрытые под светлой улыбкой муки Чайковского, распахнутое всем сердцам человеческим высокое небо Баха, космические скитания Шнитке… Прохору Михайловичу все не доставало времени присесть с Наташей рядом, просто послушать, он все куда-то спешил, ловил музыкальные фразы на лету, а теперь так жалел об этом, что очаровался мгновенным видением: Илья Стариков играет в соседней комнате, а он, чтобы не смущать, слушает через стену, стараясь дышать потише.

И вдруг заволновался: в самом деле, зачем парню ютиться под крышей с остальными? Ведь может занять комнату Андрея, все равно тот не соберется приехать в ближайшие… сто лет? Пианист уже заносил во двор инструмент, упакованный на славу, замотанный в сто одежек, как младенец, – бережет! Не таким уж громоздким оказалось это фортепиано, как представлялось Прохору Михайловичу, чуть шире окна, если поставить рядом. Играть, глядя, как мирно покачиваются сосновые ветки, разве не наслаждение?

«А Катя? – спохватился Русаков. – Она ведь захочет поселиться с ним. Будет отвлекать. Им нужны отдельные комнаты, но рядом, чтобы бегали друг к другу, если приспичит…»

В нем что-то обмерло и тоненько заскулило: «Наташину отдать? Да разве можно?!»

– Я поселю вас на первом этаже, – произнес Прохор Михайлович, прежде чем позволил себе передумать. – Комнаты будут по соседству, но отдельные, чтобы каждый мог заниматься своим делом.

Повернув к нему неестественно светлое, как у большинства рыжеволосых, вытянутое лицо, Катя слегка насупилась:

– Это увеличит плату?

Илья взмахнул рукой почти перед ее носом:

– Ну о чем ты?! Зайка, ты не поняла? Прохор Михайлович делает нам одолжение. Это же привилегия – жить на первом этаже.

Ее маленький подбородок вызывающе дернулся:

– В самом деле? Мне и в мансарде неплохо жилось бы…

– После папиной квартиры? С толпой едва знакомых людей? Я тебя умоляю!

«А кто у нее папа?» – зацепился Русаков, но спрашивать не стал. Как-нибудь потом, ненароком…

А пианист уже тащил инструмент к крыльцу, озирался на ходу, посылая улыбки, будто здоровался с похорошевшими от холодов кленами, распустившими косы ивами, облетевшими кустами жасмина, который Прохор Михайлович, поддразнивая жену, звал чубушником. Ему понравилось, как жадно Илья осматривает все, вбирая силу места, где отныне будет жить и играть. Это ведь важно – установить связь с землей, на которой поселился?

При этом Стариков говорил без умолку:

– Покажете нам? Хочется по-быстрому обустроиться… Не трогайте сумку! Она тяжеленная, я вернусь за ней. Куда заносить?

Русаков поспешил за ним, уже стараясь не удивляться тому, что пианист пришел в спортивной куртке, зеленых штанах и в кроссовках. Конечно, он не ждал, что Илья явится в концертном фраке и с «бабочкой», но был несколько обескуражен таким простецким видом. Наверное, это модно? Катя ведь оделась в том же стиле, только штаны у нее оказались розовыми, а куртка голубой. Ему почудилось в их нарядах нечто клоунское… Может, у них все не всерьез?

«Просто они еще совсем молодые», – подумал Прохор Михайлович с неожиданной печалью, хотя никогда особенно не горевал из-за того, как близко подступила старость. Но заставил себя открыть им проход в свой дом.

– А с какой стати этим двоим выделили отдельные комнаты? Разве не предполагалось, что мы все будем на равных? – От закипающего гнева Лизин голос всегда начинал поскрипывать.