Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Цунвэнь Шэнь - Страница 4

Той ночью снова шел дождь, отмель стала такой скользкой, что невозможно было удержаться на ногах, однако на лодках все равно нашлись люди, которым не терпелось сойти на берег и отправиться на набережную.

Одним из них был матрос по имени Боцзы[3]. Днем он без устали взлетал на мачту и распевал песни, а вечером, не чувствуя усталости, подобно многим другим матросам, туго набил пояс медными монетами и осторожно спустился по сходням на берег. Сначала он шел вдоль глинистой отмели. На небе не было ни луны, ни звезд, на голову сыпал и сыпал мелкий дождь. Ноги увязали в грязи, из-за налипшей глины он с трудом их передвигал. Но Боцзы продолжал идти к цели — его манил ярко-красный свет фонаря небольшого дома на набережной. Там ждала его радость, от которой в сердце распускались цветы.

Огоньков было много, не счесть. И на каждый шли матросы, поодиночке и группами. Не успевала маленькая комната наполниться светом, как у матросов в груди вскипала и бурлила радость, и они от счастья закрывали глаза. Песни и смех, вырывавшиеся из осипших глоток, выплескивались из домов наружу и вместе со светом зажженных огней вливались в уши и глаза вахтенных, оставшихся на лодках и лишенных такого счастья. Тем, кто нес вахту или же не имел денег, эти звуки были приветом из другого мира, и он отзывался в их душах проклятиями. И, ругая своих товарищей, они представляли себе, как спускаются по трапу на берег и, не испачкав ног, взлетают на ступени хорошо знакомого им дома на сваях.

Вино, табак и женщины — то, чем, по мнению романтически настроенных литераторов, не стоит бахвалиться. Но для матросов это обычное дело. Хотя вино они пьют очень горькое, табак курят самый что ни на есть дешевый, а о женщинах и говорить нечего… Однако у каждого в груди бьется сердце, и у каждого есть голова, которую можно потерять. Даже те, для кого в порядке вещей питаться квашеной капустой, тыквой и несвежим мясом да без конца сквернословить, в иные моменты становятся сладкоречивыми, отыскивают скрытые в сердце нежные слова и, обращаясь к своей женщине, неуклюже ласкают ими ее тело, ножки и все остальное. Погружаясь в атмосферу счастья, они забывают обо всем на свете: не помнят о прошлом, не думают о будущем. Женщины помогают этим несчастным скитальцам отрешиться от жизненных тягот и бесплодных надежд, вводя их в состояние эйфории, сродни той, что появляется после табака и вина. Матросы же рядом с женщиной верят, что сбудутся их самые смелые, самые осязаемые сны. За это они готовы отдать ей все накопленные за месяц деньги и всю свою нерастраченную силу. Принеся эти дары к ногам женщины, они не просят у нее сочувствия и не жалеют себя.

Их жизнь, раз в ней есть то, о чем и вспомнить не грех, все же может считаться счастливой. Пусть им и не хватает сострадания, но у них есть и радости!

Один из них, сошедший на берег в поисках счастья, — Боцзы, наконец, добрался до места.

Сначала он постучал в дверь особым, известным только матросам, способом, потом посвистел.

Дверь открылась, и, когда одна нога, перепачканная в глине, переступила через порог, а другая, такая же грязная, еще оставалась снаружи, его шею крепко обвили женские руки, и к свежевыбритому лицу, огрубевшему от солнца и дождя, прижалось широкое и мягкое лицо.

Боцзы почувствовал знакомый аромат масла для волос. Он не смог бы с ходу объяснить, как в самый первый миг, когда руки обвивают шею, он все и сразу узнает в этой женщине. Ах, это лицо, мягкое-мягкое, с легким запахом пудры, которую можно попробовать на вкус! После первых объятий он прильнул к ее губам, нащупал влажный язык и укусил его.

Женщина, отбиваясь изо всех сил, начала браниться:

— Ах ты, негодник! Я уж думала, что в Чандэ тебя смыло в озеро Дунтинху мочой тамошних шлюх.

— Папочка сейчас откусит тебе язычок!

— Это я скорее откушу тебе…

Боцзы прошел в комнату и остановился под праздничным красным фонарем, женщина смотрела на него с лукавой улыбкой. Они стояли лицом к лицу, он был на голову выше. Слегка присев на корточки, он притянул ее к себе за талию. Она всем телом подалась вперед.

— Папочка устал грести веслами, хочет потолкать тележку.

— Толкай мать свою! — при этом женщина ощупывала тело Боцзы в поисках подарков.

Все найденное она складывала на кровати, считая и называя каждый предмет:

— Одна баночка крема для лица, рулон писчей бумаги, полотенце, одна склянка… А что в склянке?

— А ты угадай!

— Мать твоя пусть гадает! Это пудра, которую ты забыл мне принести?

— Ты только взгляни, какой марки эта склянка! Открой и посмотри!

Женщина не была обучена грамоте, поэтому, взглянув на этикетку с двумя красавицами, открыла склянку и приложила ее к носу, понюхала и громко чихнула. Боцзы рассмеялся и, не обращая внимания на сопротивление, отобрал склянку, поставил на стол из белого дерева[4], схватил женщину и повалил на кровать.

Под ярким светом лампы были видны многочисленные грязные следы, оставленные Боцзы на желтом полу.

Дождь усилился.

Извне доносились звуки песен и шутливых перебранок. Комнаты были разделены тонкими перегородками из белого дерева, так что если бы кто-то и вознамерился говорить тише, чем курить, даже эти звуки оказались бы доступны чужим ушам. Но все были слишком заняты, чтобы прислушиваться.

Грязные следы, оставленные Боцзы на полу, постепенно высохли и стали видны еще более отчетливо. Лампа по-прежнему горела и освещала ярким светом пару, лежащую поперек кровати.

— Боцзы, скажу я тебе, ты — бык.

— Да нет же. Ты не поверишь, я совсем смирный!

— Это ты-то смирный! Да ты проведешь кого угодно, лишь бы только войти в Храм Небесного владыки!

— Клянусь, я не вру!

— Твоим клятвам только мать твоя поверит, я не верю.

Боцзы был действительно энергичным и напористым, как молодой бык. Управившись, он тяжело выдохнул и свалился на кровать, словно груда заляпанных грязью пеньковых веревок.

Тиская пышную грудь женщины, он принялся кусать ее тело: губы, плечи, бедра… Это был тот же Боцзы, который днем карабкался на мачту и горланил песни.

Лежа на спине, женщина улыбалась его шалостям.

Спустя немного времени они соорудили на подносе для курения «Великую стену» и с разных ее концов закурили опиум.

Женщина калила опиум и пела для Боцзы народную песню преданной жены «Мэн Цзяннюй». Боцзы затягивался дымом, пил чай и чувствовал себя императором.

— Слышь, б…, в последнее время, скажу я тебе, девочки стали такие фартовые, что жизни не жалко.

— Что ж ты тогда им жизнь не отдал, а вместе с лодкой вернулся сюда?

— Я предлагал свою жизнь, да им она ни к чему.

— И тогда в твоей никчемной жизни очередь дошла до меня.

— Твоя очередь, твоя… Пора бы уж очереди дойти и до меня! Скажи, когда же, наконец, ты станешь только моей?

Женщина поджала губы, взяла курительную трубку, уложила в нее приготовленный шарик опиума и заткнула ею рот Боцзы, чтобы тот не молол чепухи.

Боцзы сделал затяжку и снова произнес:

— Вот скажи, вчера к тебе кто-нибудь приходил?

— Мать твоя приходила! Тебя здесь давно уже ждут, я дни считала, думала уже, что твой труп…

— Если б папочке и впрямь довелось пускать пузыри на перекатах Цинлантань[5], то-то бы ты обрадовалась!

— Да, я была бы просто счастлива! — женщина сказала это явно сердясь.

Боцзы нарочно заводил ее — ему это нравилось. Увидев, что женщина, отпустив голову, загрустила, он отодвинул поднос с опиумом к изголовью кровати.

Как только «Великая стена» исчезла, уже через минуту с края кровати свисали грязные сапоги Боцзы, а маленькие бинтованные ножки в шелковых башмачках обхватывали его бедра.

Дурная шутка, праведный гнев, и все продолжается, и все начинается сначала.