Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки - Страница 12

Девушка, на которой брат должен был жениться, домой уже не вернулась: с той самой минуты, как невеста оставила родительский дом, по закону она уже не считается членом прежней своей семьи. Дабы выкрутиться из этого необычного затруднения, матушка предложила ей остаться у нас на правах дочери и со временем подыскала ей хорошую партию.

Я по-детски дивилась этим причудам, но лишь с годами связала случившееся с внезапным отъездом юной красавицы Тамы: она составляла для нас икебаны и выполняла лёгкие поручения. В доме её все любили за весёлый смех и острый язычок. Тама не была служанкой в полном смысле слова: в ту пору состоятельные торговцы, по обычаю, отправляли дочерей пожить в знатном семействе, чтобы девица выучилась строгостям этикета домашней жизни самураев. В доме она жила не на положении служанки. К девушкам, которые таким образом постигали светскую премудрость, относились с вниманием и уважением.

Наутро после отъезда брата я, как обычно, пошла поздороваться с отцом и в дверях его комнаты столкнулась с бледной и испуганной Тамой. Она поклонилась, пожелала мне доброго утра и молча ушла. Днем я её не видела; Иси сказала, что Тама уехала домой.

Что именно произошло между Тамой и моим братом, я так никогда и не узнала, но невольно чувствовала, что, виновен брат или нет, однако он поступил смело. Брат до последнего боролся со своими чувствами и в этом допустил слабость, однако он, должно быть, унаследовал от отца сильный характер, чтобы всё-таки, вопреки строгому воспитанию, воспротивиться его воле. В ту пору подобные связи были обречены: без родительского согласия жениться было нельзя, и отец объявил, что отныне у него нет сына, ведь тот оскорбил его честь и ранил его в самое сердце.

Лишь через несколько лет я вновь услышала о брате. Как-то раз отец показывал мне фокусы с бечёвкой. Я стояла на коленях подле его подушки, наблюдала за стремительным мельканием его рук и пыталась поймать его пальцы. Мама с шитьём расположилась рядом; мы все смеялись.

К двери подошла служанка и сообщила, что пришёл майор Сато, господин из Токио, добрый знакомый отца. Я юркнула к матери. Она поднялась было, чтобы уйти, но отец жестом велел ей остаться, и мы сели обратно.

Этой сцены мне не позабыть. Майор Сато с величайшей серьёзностью сообщил отцу, что мой брат уехал в Токио и поступил в военное училище. Самостоятельно окончил курс с отличием и ныне носит звание лейтенанта. На этом майор Сато примолк.

Отец сидел очень спокойно, с высоко поднятой головой, строгое лицо его было невозмутимо. Тишина стояла такая, что я слышала собственное дыхание. Чуть погодя отец, по-прежнему не шелохнувшись, негромко спросил:

— Вы закончили, майор Сато?

— Да, я всё сказал, — ответил тот.

— Я ценю ваше участие, майор Сато. И вот что я вам отвечу. У меня есть дочери, а сына нет.

В продолжение разговора мама понуро молчала, сцепив руки на коленях. Услышав ответ отца, она вздрогнула, но не двинулась с места.

Отец же повернулся к ней.

— Жена, — очень ласково произнёс он, — попроси Иси принести доску для го и вина почётному гостю.

Отец и майор — кто знает, что было у них на душе, — спокойно сыграли партию в го, мы же с матушкой сидели неподвижно и молча, как статуи.

Вечером, когда Иси помогала мне раздеться перед сном, я заметила, что она чуть не плачет.

— Что тебя тревожит, Иси? — спросила я. — Почему в твоих глазах стоят слёзы?

Иси упала на колени, закрыла лицо рукавами и впервые на моей памяти разрыдалась, как служанка.

— Ах, маленькая госпожа, маленькая госпожа, — всхлипывала Иси, — я не грущу. Я радуюсь. Я благодарю богов, что родилась простолюдинкой, могу плакать, когда боль переполняет сердце, и смеяться, когда душа поёт. Ах, моя дорогая, дорогая госпожа! Мой бедный, бедный хозяин!

Иси была безутешна.

Это было давно, и вот, через столько лет, брат едет домой.

Снег растаял, прошла весна, и настало лето. Казалось, ожидание длилось очень долго, но наконец наступил тот день, когда двери святилища рано утром открыли и затеплили свечи, поскольку бабушка хотела, чтобы наши предки поприветствовали путника, а поскольку из Токио в ту пору до нас добирались на рикшах и каго[24], мы не знали, когда именно ждать брата. Но наконец послышался возглас: «Досточтимый вернулся!», и все, кроме бабушки, поспешили к воротам. Мы застыли в глубоком поклоне, но я тем не менее увидела, как из повозки выпрыгнул мужчина в чужеземном платье, стремительно огляделся и медленно направился к нам по мощённой камнями старой дорожке. В одном месте брат остановился и с улыбкой сорвал пучок цветков, пробивавшихся меж камней, но сразу же выбросил их и продолжил путь.

Приветствия на пороге оказались короткими. Брат и матушка поклонились друг другу, он ласково заговорил с ней, а она смотрела на него с улыбкой, за которой чувствовались слёзы. «А ты всё такая же, Эцубо, круглолицая и кудрявая», — смеясь, сказал мне брат.

Дзия унёс его иностранную обувь, и мы вошли в дом. Разумеется, первым делом брат направился к святилищу. Брат поклонился и проделал всё, что положено, но слишком быстро, и меня это смутило. Потом он направился в бабушкину комнату.

Покончив с приветствиями, бабушка протянула брату лакированную шкатулку с письмами отца. Брат торжественно и учтиво поднёс шкатулку ко лбу, достал письмо, медленно развернул и принялся читать; лицо его приняло странное выражение. Я не понимала, что именно выражал его взгляд — горечь ли, удивление, отчаяние или то, другое и третье, — и изумилась своему недоумению. Письмо было короткое. Дрожащей рукой было написано: «Отныне ты глава рода Инагаки. Мой сын, я тебе доверяю». И ни слова больше.

Тем вечером в нашей лучшей комнате устроили пышный ужин. Брат сидел подле токономы. Собрались все близкие родственники, подавали любимые блюда брата. Разговоры не утихали, но брат больше молчал, хотя и поведал нам кое-что об Америке. Я наблюдала за ним, когда он рассказывал. Брат был в диковинном платье с узкими рукавами и чёрных чулках, как кухонная прислуга; он сидел на подушке, скрестив ноги. Говорил он достаточно громко; его манера обводить стремительным взглядом присутствующих, признаться, меня озадачила. Я отчего-то разволновалась, не знала, что и думать, пожалуй, даже расстроилась, до того брат отличался от выдуманного мной образа. Но одно мне понравилось сразу. Когда он улыбался, глаза его ласково блестели, как некогда у отца. И, подметив это, я всякий раз понимала: хоть ни обликом, ни натурой брат и не сходен с отцом, в сердце его таится такая же нежность. Пусть я пока что смутно побаивалась брата, в глубине души я знала: что бы ни случилось, но и дни, и годы спустя я буду любить его и верить ему. И в этом я не изменилась.

Приезд брата привнёс в нашу домашнюю жизнь восхитительное новшество. А именно письма, которые ему время от времени присылали друзья из Америки. Сами письма были скучные, поскольку рассказывалось в них лишь о людях и делах, и вскоре я утратила к ним интерес. А вот большие конверты необычной формы и короткие страницы плотной бумаги, покрытые тусклыми рукописными строками, меня пленяли. Никому из нас прежде не доводилось видеть ни авторучки, ни писчую бумагу: мы знали только свитки тонкой бумаги и узенькие конверты. И буквы на этой бумаге могли быть любой высоты, иногда и в полметра-метр. Мы писали кистью по вертикали, начинали с правой стороны и постепенно разворачивали левую часть свитка. На белоснежном фоне чернели иероглифы; толщина бумаги бывала разной, и эти изящные символы казались нежными туманными лепестками. Впоследствии у нас появилась и цветная бумага с узором, но в моём детстве считалось подобающим писать исключительно на белой.

Письма в Америку брат отправлял только в больших конвертах непривычной для нас формы, и я решила, что так положено. Однажды он попросил меня передать почтальону письмо в традиционном узком конверте с вытисненной на нём изысканной ветвью кленовых листьев. Я очень удивилась, увидев в углу дорогую марку и американский адрес.