Дочь самурая - Сугимото Эцу Инагаки - Страница 11

— Досточтимая госпожа, — начал Горо, — когда ваше крыльцо в прошлый раз украшали сосны и вы угощали меня, как сейчас, мой досточтимый хозяин был здесь, с нами.

— Да, так и было, — с печальной улыбкой откликнулась матушка. — Теперь все иначе, Горо.

— Досточтимый хозяин славился остроумием, — продолжал Горо. — Ни недуги, ни неудачи не могли притупить ни ум его, ни язык. И когда вы так любезно потчевали меня, досточтимая госпожа, досточтимый хозяин вошёл в комнату и заверил, что принимает нас с надлежащим радушием. Я сочинил скромное стихотворение из тех, которые без ответа не могут считаться законченными, и дерзнул не только прочесть его досточтимому господину, но и попросить его оказать мне честь и закончить стихотворение. В этом трёхстишии, как подобает на Новый год, я желал вашему досточтимому дому удачи, здоровья и благополучия.

— И тогда досточтимый хозяин, — тут Горо низко поклонился, — весело улыбнулся — глаза его блестели — и ответил молниеносно:

Собственное шуточное трёхстишие так понравилось Горо, что матушка с ласковой улыбкой присоединилась к весёлому смеху его спутников, неизменно готовых рукоплескать любому похвальному слову в память о хозяине, которого они так любили и чтили.

Но ясноглазая Кин что-то шепнула Иси, а Иси с улыбкой кивнула. Таки и Тоси, расслышав их речи, тоже улыбнулись. И лишь позже мне рассказали, что же шепнула Кин:

Всё-таки в старой Японии жив был дух демократии.

Новогоднее веселье закончилось раньше, чем завершились праздники. Печенье моти мы, как правило, оставляли в токономе до пятнадцатого числа, а вот сосенки-кадомацу у ворот обычно убирали наутро восьмого дня. Бытовало предание (в которое, впрочем, никто не верил), будто бы на седьмую ночь деревца уходят под землю, так что над поверхностью торчат лишь верхушки. И в тот год именно так и случилось: проснувшись наутро восьмого дня, я обнаружила, что дорожки в саду, расчищенные средь сугробов, снова засыпал снег и вообще весь сад покрыт метровым слоем снега. Сосенки у ворот тоже засыпало, и до весны мы их больше не видели.

В тот день все работники Нагаоки трудились не покладая рук: снег выпал неожиданно и очень обильно. Метели не прекращались, и несколько недель спустя мы, дети, ходили в школу по снежным туннелям на покрытых навесами тротуарах, а от дивного солнечного Нового года осталось лишь воспоминание.

Однажды днём, когда я возвращалась домой из школы, почтальон в соломенном плаще-мино и высоких соломенных юки-гуцу соскользнул по сугробу в уличный туннель.

— Ма-а! — весело окликнул он меня. — Маленькая госпожа! У меня для вашей семьи письмо из Америки.

— Из Америки! — воскликнула я удивлённо, ведь прежде нам из чужих краёв писем не приходило. Меня охватило волнение. Почтальон устремился прочь по узкой тропке между снежной стеной и рядом лавок; я старалась не терять его из виду. Время от времени он выкрикивал: «Почта! Почта!» — и, остановившись, вкладывал письма в протянутые к нему руки. Тропка была такая узкая, что меня то и дело толкали прохожие, но я старалась не отставать от почтальона; наконец он свернул на нашу улицу. Я знала, что он пойдёт к боковому крыльцу, поспешила в комнату бабушки и успела даже поклониться ей — «Я вернулась», — когда служанка внесла письмо. Но диковинное письмо предназначалось моей матушке, и бабушка попросила меня отнести его ей.

Я приуныла: вряд ли я увижу, как письмо откроют. Я знала, что, получив письмо, мама немедля пойдёт с ним к бабушке, но меня к ней уже не пустят. Бабушка очень внимательно посмотрит на письмо через большие очки в роговой оправе, вернёт его маме и скажет медленно и торжественно: «Будь так добра, открой!» Бабушка, разумеется, тоже разволнуется, всё-таки письмо заграничное, но тем медленнее и торжественнее будут её манеры. Пока я с большим конвертом непривычной формы шла по коридору в мамину комнату, эта картина буквально стояла перед моим мысленным взором.

Тем вечером после богослужения перед семейным святилищем бабушка дольше обычного застыла в поклоне. Наконец она подняла голову, выпрямилась и объявила торжественно, едва ли не официально, что молодой хозяин, несколько лет проживший в Америке, возвращается домой. Новость ошеломила нас: брат мой отсутствовал, сколько я себя помнила, и в доме о нём даже не говорили. И то, что бабушка назвала его «молодым хозяином», как нельзя красноречивее свидетельствовало о том, что неведомая мне трагедия осталась в прошлом и его вновь считают сыном. Слуги, сидевшие в дальнем конце комнаты, склонились до земли в безмолвном поздравлении, но и они, казалось, с трудом скрывали волнение. Я не задавалась вопросом, отчего так. Мне было достаточно и того, что брат мой вернётся на родину. Сердце моё переполняла радость.

Когда брат уехал в Америку, я была, должно быть, совсем мала, ибо, хоть день его отъезда и врезался в мою память, я совсем не помню того, что было до или после. Помню погожее утро, дом наш в парадном убранстве, слуги в праздничных нарядах с гербом Инагаки. То был день свадьбы моего брата. В токономе нашей лучшей комнаты повесили одно из наших сокровищ — три свитка с изображением сосны, бамбука и сливы, кисти старинного мастера. На помосте под свитком стоял прелестный столик, а на нём статуэтка — седовласая пожилая пара[22] метлой и граблями собирает сосновые иглы на берегу озера Такасаго. Взгляду являлись всюду и прочие символы счастливого супружества, ибо каждый подарок — а ими полнились целые комнаты — украшали фигурки белоснежных аистов, золотисто-коричневых черепах, букеты из веток сосны, бамбука и сливы. Две новые комнаты — их пристроили к дому недавно — были уставлены очаровательными лакированными несессерами и сундуками из белого дерева с железными запорами. Их доставили накануне: целая вереница работников несла на шестах огромные подносы, каждый — под покровом с чужим гербом.

Мы с Иси ходили из комнаты в комнату, она объясняла мне, что вскоре прибудет невеста молодого господина. Иси позволила мне заглянуть в свадебные покои — белые, простые и пустые, не считая приношений божествам в токономе и столика с тремя красными чашечками для священной клятвы.

Иси всё время бегала к воротам — посмотреть, не едет ли невеста, — а я, разумеется, ходила за ней, держась за её рукав. Все раздвижные двери в доме были открыты, так что были видны распахнутые главные ворота в самом конце мощённой камнем дорожки. Под их узкой соломенной крышей крепилась петлёй тёмно-синяя завеса с гербом Инагаки, а по обеим сторонам от входа высились тонкие стойки с праздничными фонариками. Близ одного из каменных столбов стоял вестник «семь с половиной»[23] в кимоно с жёсткими рукавами. Он только что в седьмой раз сходил посмотреть, не везут ли невесту, и хотя день выдался солнечный, вестник зажигал большой фонарь, чтобы в последний раз отправиться в путь и встретить процессию на полдороге, тем самым выказав нашу готовность радушно принять невесту.

Иси сказала, невеста вот-вот прибудет, и я увидела, как слуги с улыбками устремились к дверям, но двигались так почтительно и бесшумно, что я ясно расслышала и скрип паланкина невесты, и глухой топот поднимавшихся по склону холма рикш.

А потом вдруг что-то случилось. Иси взяла меня за плечо, увела в дом; из покоев отца вылетел мой брат, торопливо, широкими шагами, враскачку прошёл мимо нас — на меня даже не взглянул, — обулся на садовом крыльце и поспешил к боковому выходу. С тех пор я его и не видела.