Разрешаю себе Любить (СИ) - Адам Карина - Страница 24

Он рассмеялся и тут же достал щётку из кармана рюкзака, как будто заранее готовился к этой реплике.

— Видишь? Всё под контролем.

— Кроме эмоций, — пробормотала я.

Он замер на полсекунды. Потом сел на корточки рядом с чемоданом, перебирая бинты. Пальцы у него были в мелких ссадинах, старые и новые, как ожерелье из боёв.

— Я думал, что, когда получу это приглашение, буду просто рад. А теперь… странно. В голове каша. Хочется и ехать, и не ехать. Впервые в жизни. Ты здесь, и я не знаю, как это быть без тебя. Снова.

Я ничего не сказала. Только смотрела, как он сворачивает футболки в аккуратные квадраты. И как одна из них падает на пол. Серо-синяя, та самая, в которой он был в тот вечер на кухне, когда впервые взял меня за руку, не как друга.

Я подняла её и задержала взгляд.

— Можно я её оставлю? Просто так.

Он кивнул. Быстро. И тут же отвернулся, будто боялся, что я что-то увижу на его лице.

Из кухни доносился голос тёти Лены. Она по телефону объясняла кому-то, что завтра отвезёт сына в аэропорт. Голос был весёлый, почти будничный. А у нас внутри, всё сжималось.

— Ты не боишься? — спросила я, когда он застегнул наконец молнию.

— Боюсь. Не ринга. А того, что здесь за эти три недели всё изменится. Что ты… — он замолчал, — что ты передумаешь.

— Не передумаю, — сказала я. — Я наоборот. Только сейчас всё поняла. А теперь… ждать.

Он подошёл ближе. Сел рядом. Его колено коснулось моего, и это касание было теплее, чем вся квартира.

— Если бы можно было, я бы взял тебя с собой.

— Я бы ехала. Хоть в Питер, хоть дальше. Но ты должен быть там сам. Это твой путь, Сеня.

Он прижался лбом к моему виску, не говоря ни слова. И мы сидели так, посреди собранного чемодана, свёрнутых футболок, ленты бинтов и крошечного, негромкого молчания, в которое было вложено больше чувств, чем в любые признания.

На следующий день, мы встретились около машины, и молча загрузив Сенькин чемодан тронулись в сторону аэропорта.Мы ехали в тишине. Радио что-то играло на фоне старую песню, которую я не запомнила. Всё казалось смазанным: улицы, вывески, голос тёти Лены с водительского сиденья. Сеня сидел рядом, смотрел в окно и крутил в пальцах край рукава толстовки.

Аэропорт был почти пустой. Ранее утро, серое, промозглое. Огромные стеклянные стены пропускали слабый свет, в котором всё казалось бледным, как будто кто-то выкрутил контраст. Пахло кофе из дежурной кофейни, полиролью и чем-то металлическим специфическим запахом воздушного вокзала, который всегда немного тревожил.

Чемодан грохнул по кафельному полу. Звук отдался гулко, резко на фоне общего полумолчания он казался почти грубым. Сеня шёл чуть впереди, а я ловила взглядом его силуэт: напряжённые плечи, капюшон, висящий сзади, мягкая походка будто запоминала в деталях, чтобы потом не забыть, не спутать в голове.

У табло отлётов всё ещё было полупусто. Только редкие пассажиры, зевая, тянули чемоданы, провожали глазами самолёты за окнами или стояли в очереди в «кофе навынос». Воздушные хостес бесшумно проносились мимо, пахнущие духами и утренней усталостью. В динамиках объявляли рейсы ровным, безучастным голосом, от которого становилось только холоднее.

Он повернулся.

— Ну, кажется, всё. Дальше я сам.

Я кивнула. Не могла найти нужных слов. Все застряли в горле и рассыпались на внутреннем дрожании.

— Не забудь писать, — сказала я, — хотя бы иногда.

Он улыбнулся уголками губ, будто силой.

— Я тебе каждый день мысленно писать буду. Ты только ловить умей.

Тётя Лена, будто почувствовав, тихо отошла в сторону, к скамейке у ближайшего магазина. Мы остались вдвоём, посреди высокого холла, где всё казалось слишком большим, как будто мир вдруг стал громоздким без него.

Я шагнула ближе.

— Ты справишься, Сеня. Правда. У тебя получится.

— А ты подожди меня. Только чуть-чуть. Я вернусь, и всё будет… как должно быть.

Он вздохнул. Смотрел на меня так, будто боялся запомнить неправильно. Словно боялся, что образ сотрётся, поблекнет как фотография, оставленная на солнце.

— Дай руку, — сказал он вдруг.

Я подала. Он взял её крепко, ладонью к ладони. Его пальцы были горячими, в шрамах и ссадинах и всё равно самыми надёжными на свете.

— Это, чтобы не забыть, как ты ощущаешься. — Он сжал чуть сильнее.

— И чтобы, когда станет тяжело, я вспоминал, зачем всё это.

Из динамиков хлёстко прозвучал номер его рейса. Он вздрогнул, как будто звук выдернул его из мыслей. Вокруг продолжали ходить люди, кто-то смеялся у стойки регистрации, кто-то цокал каблуками. Всё, не про нас.Я не знала, можно ли обнимать его. Нужно ли. Но он сам подошёл ближе, и вдруг просто прижал меня к себе.

Не резко, а так аккуратно, как будто мы фарфоровые. Его подбородок упёрся мне в макушку, дыхание стало чуть чаще. Я чувствовала его сердце. Оно билось быстро, почти в такт с моим.

Он отстранился. Медленно. Последний взгляд, и шаг назад.

— Я пошёл.

Я кивнула. Слова не вышли. Только слёзы навзничь по щекам, и он это увидел, конечно но не сказал ни слова. Только кивнул в ответ так же быстро.

И пошёл. В сторону гейта. Чемодан за ним катился покорно, колёса громко шуршали по кафелю. А мне казалось, что каждый его шаг, как отсчёт. Один. Два. Три…

Он не обернулся. Я знала, что специально.

Когда он скрылся за углом, я позволила себе сесть прямо на лавку у стеклянной стены. Металлическая спинка была холодной, но я не чувствовала. За окнами, вдалеке, двигался жёлтый багажный трактор, пробегал кто-то из сотрудников в сигнальном жилете. Самолёт подруливал к воротам, огни мигали в предрассветном небе, как будто кто-то подмигивал мне с другой стороны мира.

А я сидела с его теплом в ладони, с его запахом на своей футболке. И с обещанием внутри, которое теперь было моим якорем.

После тяжёлого прощания с Сенькой в аэропорту мне меньше всего хотелось идти на балет. Полина Михайловна опять будет сыпать своими ядовитыми замечаниями, а Соня обязательно поддакивать тонко, с усмешкой, как всегда. Но пропускать занятия было нельзя: наша «старуха» за опоздания устраивала разнос, а уж если совсем не прийти то всё, считай, конец света. Однажды девочка пропустила урок из-за температуры, а потом неделю делала двойные фуэте, пока не расплакалась.

Я влетела в студию на бегу. В коридоре столкнулась с Лерой у дверей раздевалки, она чуть не выронила бутылку с водой. Мы едва чмокнулись в щёку, и я уже неслась к своему шкафчику, наскоро стягивая с себя повседневную одежду. Всё было на автомате, тяну лосины, хватаю купальник, заплетаю волосы, забываю встряхнуть пуанты, как обычно.

Я надела их, и в следующую секунду вскрикнула. Острая, как нож, боль пронзила обе пятки. Я потеряла равновесие и рухнула на пол, с силой ударившись локтем. На белоснежной ленте пуант вдруг проступила алая кровь, быстро расползаясь пятном. Я зажала рот, но всё равно застонала, а потом уже выла от боли, и шока.

Первая прибежала Лера. За ней, подтянулись остальные девочки. Стук ног по паркету, крики, кто-то испуганно ахнул. Соня стояла чуть поодаль, хмуро глядя на меня исподлобья. Я не могла понять её выражение: испуг? вина? равнодушие?

— Расступились! — резко крикнула Полина Михайловна. Голос её грохнул по залу, как удар в бубен.

Она буквально растолкала девочек, бросилась ко мне на колени, без колебаний начала снимать пуанты. Пальцы её были уверенные, быстрые. Она развязала ленты, и замерла.

Внутри, в мягкой подушечке, где должна быть ткань и немного ваты, торчали… канцелярские кнопки. Четыре штуки. Вбитые остриём вверх. Острые, серебристые, ещё блестящие от моей крови.

Полина Михайловна медленно подняла голову, оглядела зал.

— Кто это сделал? — её голос был как выстрел. Ни на кого конкретно, но звучало так, будто каждый в этой комнате уже был виноват.

Девочки отпрянули, переглядываясь. Кто-то ойкнул. Кто-то закрыл рот рукой. А я сидела на полу, дыша прерывисто, с онемевшими ногами и странной смесью боли и холода внутри, как будто что-то непоправимое уже случилось.