Разрешаю себе Любить (СИ) - Адам Карина - Страница 16

«Баженов, ты просто эгоистичная сволочь!»

Мое сердце, сбившись с ритма от волнения ждет ответа от него…

Я возвращаюсь домой без тени настроения. Родители, как обычно, на очередной бизнес-встрече, и вряд ли появятся раньше полуночи. В прихожей взгляд цепляется за знакомую пару ботинок.

— Неужели старший брат удостоил нас своим редким визитом? — бормочу себе под нос с усмешкой и направляюсь на кухню.

Макар стоит у плиты, спиной ко мне. Запах жареной картошки наполняет квартиру уютом, каким-то почти детским.

— И тебе привет, мелкая язва, — отзывается он, не оборачиваясь, но усмешка в голосе говорит сама за себя. — У меня для тебя подарок.

— Правда? — удивлённо переспрашиваю, чувствуя, как настроение внезапно делает кульбит вверх.

— Ага. На столе в твоей комнате, — кивает он в сторону коридора, продолжая помешивать картошку.

Любопытство вмиг вытесняет усталость. Я срываюсь с места и почти бегу в комнату, слыша за спиной его громкий, довольный смех.

Замираю на пороге. На столе аккуратной горкой возвышаются коробки — штук семь, не меньше. Модные бренды, сияющие упаковки, ленточки. Всё это выглядит как сцена из фильма, где главная героиня получает подарок мечты.

Я подхожу ближе, бережно беру одну коробку в руки, провожу пальцами по крышке, словно проверяя реальность.

— Угадал с выбором? — спрашивает Макар, появляясь за спиной.

— Это всё мне?.. — едва слышно переспрашиваю, оборачиваясь.

— Ага, — отвечает он, всё с той же своей ленивой ухмылкой.

— Ты сумасшедший! Куда мне столько? — взвизгиваю, бросаясь ему на шею. — Спасибо! Ты у меня самый-самый лучший!

Он слегка хохочет, приобнимая в ответ. Его рука привычно лохматит мои волосы, как в детстве.

— Я знаю, — говорит просто. — Ты же у нас девочка с вкусом. А я — брат с совестью.

— Редко активная у тебя эта совесть, — фыркаю, но улыбаюсь во весь рот.

Мы возвращаемся на кухню. Картошка уже почти готова, пахнет так, будто на улице осень и за окном идёт дождь — и всё, что нужно, это плед и разговоры по душам.

— Родители надолго? — спрашивает он, перекладывая еду на тарелки.

— Думаю, да. Сегодня уж точно.

— Отлично. Устроим вечер без взрослых. Я нашел старый проектор, помнишь? Будем кино смотреть на потолке. Как в детстве.

Сердце невольно сжимается — от нежности, от воспоминаний, от того редкого ощущения, когда всё правильно. Когда дом — это не просто стены, а кто-то, кто тебя любит.

— Договорились. Но я выбираю фильм, — хитро прищуриваюсь.

— Только не очередную слёзораздирательную драму. Умоляю, пощади старшего брата.

— Не факт, — смеюсь. — Зато будет красиво.

Макар ставит передо мной тарелку, полную золотистой картошки, румяной, с хрустящей корочкой. Я беру вилку и не удерживаюсь — хватаю один ломтик пальцами, обжигаю язык, но улыбаюсь.

— Всё так же нетерпеливая, — качает он головой, но глаза смеются.

Мы едим молча — но в этой тишине нет неловкости. Наоборот, она уютная, как мягкое одеяло. Иногда мне кажется, что именно такие моменты и есть настоящее — без громких слов, без обязательств, просто быть рядом.

После ужина Макар исчезает в кладовке, откуда через минуту появляется с проектором, пыльным, но рабочим. Я в это время разложила подушки и плед на полу — всё по канону. Он подключает устройство, выключает свет, и потолок оживает: первые кадры появляются чуть размыто, но в этом есть своё волшебство.

— Ну, что смотришь? — бросает он, пока щёлкает папки.

— «Амели»

— Ну конечно… — он закатывает глаза, но ставит. — Если начнёшь плакать — без меня.

Я смеюсь, устраиваясь поудобнее. Экран светится, музыка начинает играть — лёгкая, словно кружево. Мы молчим, но я краем глаза наблюдаю за братом. Он вроде бы расслаблен, но что-то в нём напряжено. Лоб чуть нахмурен, губы сжаты. Он вроде и здесь — но в то же время где-то далеко.

— Всё в порядке? — тихо спрашиваю на середине фильма.

Он не сразу отвечает, продолжает смотреть на потолок.

— Да. Просто… скучал. По тебе. По дому.

Слова простые, но от них перехватывает горло. Макар редко говорит о чувствах вслух — не его стиль. Он из тех, кто любит действиями, не словами.

— Я тоже скучала, — шепчу. — Ты ведь ненадолго уезжаешь снова?

Он поворачивает ко мне голову, улыбается уголком губ.

— Не знаю. Может, задержусь. Тут как-то… стало тише.

— Это потому что я выросла и стала почти вменяемой?

— Нет, просто ты реже орёшь, — хмыкает он. — И делаешь классные бутерброды.

Мы оба смеёмся. А потом снова замолкаем, затаившись под пледом, глядя, как на потолке Амели отпускает воздушного ежа.

В тот вечер не было ничего особенного — ни фейерверков, ни откровений. Только свет фильма, запах картошки, смех и тёплое плечо рядом. И вдруг я поняла: иногда счастье — это просто возможность быть дома. Быть услышанной. Быть любимой.

Фильм шёл к финалу. Мягкий свет проекторного света отбрасывал блики на стены, за окном шумел ветер — редкий звук в нашей тихой улице. Макар, подперев голову рукой, выглядел почти мирно, будто время для него, наконец, притормозило. Я уже подумывала, не сделать ли какао, как вдруг зазвонил его телефон.

Глухой звук с вибрацией нарушил наш уютный кокон. Макар машинально потянулся к телефону, взглянул на экран — и замер.

— Кто это? — спросила я, приподнимаясь.

Он не ответил сразу. Только слегка сжал губы и нажал на зелёную кнопку.

— Да?

Пауза. Тишина. Потом его лицо стало строже.

— Угу… Понял. А что с ней?

Я напряглась. Слово «она» будто прорезало воздух.

— Нет, не говорила… Хорошо, еду. — Он завершает звонок и кладёт телефон на плед, словно тот вдруг стал тяжёлым.

— Что случилось? — встаю и сажусь ближе.

Макар выдыхает, смотрит на меня, и в его взгляде появляется что-то тревожное. Такое, чего я не видела раньше — не просто серьёзность, а тень беспомощности.

— Это мама. Они с отцом в клинике. — Он делает паузу, подбирая слова. — Ей стало плохо на встрече. Потеряла сознание. Говорят, это не впервые.

Я чувствую, как холод пробегает по коже.

— Почему ты ничего не знал? — спрашиваю почти шёпотом.

— Потому что она скрывала. Или… они оба. Наверное, чтобы не переживали. Или чтобы я не приезжал. Чёрт… — Он резко встаёт, уже натягивая куртку. — Я еду. Поедешь со мной?

— Конечно.

Я вскакиваю, натягивая свитер, бросаю взгляд на беззвучно мерцающий потолок, где Амели машет рукой в прощании. Как будто всё это было во сне — смех, картошка, кино.

Через пару минут мы уже выходим из дома, и, хотя на улице по-весеннему тепло, внутри меня холодно. Макар молчит всю дорогу, и я — тоже. Иногда молчание говорит больше любых слов.

Больница встретила нас стерильной тишиной и запахом хлорки. Холодный свет коридоров, шепчущие медсёстры, автомат с кофе в углу — всё казалось чужим, как будто мы вошли в чью-то другую жизнь, где наш голос звучал неуместно громко.

На посту дежурной нас уже ждали.

— Вы к Агате Аристарховне? — тихо спросила медсестра, быстро взглянув на список.

— Она в четвёртой палате. В стабильном состоянии, но, пожалуйста, недолго. Её организм ослаблен.

Слово «ослаблен» больно резануло. Мама никогда не была слабой — она была энергией, движением, решением. Женщина-вихрь. А теперь — палата. Больница. Контрольные капельницы.

Мы вошли. Внутри было полутемно, лишь мягкий свет ночника освещал угол кровати. Мама лежала, бледная, с закрытыми глазами. Тонкие пальцы подрагивали на простыне. На её лице не было привычной сосредоточенности — только усталость.

Мне стало страшно. По-настоящему.

Макар подошёл первым, медленно, словно опасался разбудить её неосторожным шагом.

— Мам… — Он присел на краешек стула, осторожно взял её за руку. — Мы здесь. Всё в порядке.

Она открыла глаза с трудом. Улыбнулась — слабо, но так тепло, как только она умела.