Английская портниха - Чэмберлен Мэри - Страница 29

Это бред. У нее не хватает даже мужества броситься на пол со стола.

К черту их всех. Она будет бороться за жизнь. Победа им не достанется. Будет разговаривать сама с собой, если уж нет другой компании, придумывать истории со счастливым концом. Декламировать стихи, выученные в школе. Буйный ветер деревья с треском ломал. Кто это написал? Тонул в черных тучах месяц-ладья. Ада не могла вспомнить. И спросить было не у кого. На лунной… Нойес, Альфред Нойес! На лунной тропе грозно вереск мерцал.

– Скачет разбойник, шпорит коня, – вслух проговорила Ада. А дальше?

Мчит он во весь опор.

Стой! За пустошью постоялый двор.

В сентябре 1942 года фрау Вайс начала водить к Аде своих приятельниц, полных и стройных; они были не такими вспыльчивыми, как фрау Вайс, но не менее заносчивыми. Дамы являлись, обведя кружочком картинку в журнале Wiener Bunte Mode[34] или NS Frauen-Warte. Простые фасоны. Немаркая практичная одежда без изюминки, без фантазии. Ада по-своему кроила ворот, меняла длину подола, добавляла или убирала какую-нибудь деталь, и платье получалось иным, оригинальным, а его обладательница выглядела в нем прежде всего женщиной и только потом женой и матерью. Иногда они приносили снимки знаменитостей, Цары Леан дер или Эммы Геринг[35], актрис, а то и кинозвезд, предполагала Ада. Тыча в картинку, они требовали сделать им такой же наряд.

Приятельницы фрау Вайс не походили на клиенток миссис Б., светских женщин, подчеркнуто вежливых с прислугой. Вот что значит порода, говаривала миссис Б. Деньжата у этих немок водились, но неотесанность под купюрами не спрячешь. Густой баварский акцент. Мужья – лавочники или аптекари, а то и врачи. Фюрер то, фюрер се. Поток слов, то разбивавшийся о названия, прежде Аде неведомые: Ванзее, Сталинград, Эль-Аламейн[36], то круживший водоворотом вокруг имен, ей незнакомых: Иоганна, Ирма[37]. Та самая фройляйн.

Манекенщица, господи прости. Фотограф[38]. Здесь, в Мюнхене. Кого фюрер хочет обмануть? И почему Магда Геббельс помалкивает? Ей самое время сказать фюреру пару слов. Ада напряженно прислушивалась, не промелькнет ли в этой болтовне что-нибудь о ее родине: генерал-губернаторство… люфтваффе… Лондон. Но приятельницы фрау Вайс на военных темах не задерживались, куда охотнее они сплетничали о других женщинах. Цвет лица у той фройляйн. Слишком хорош. Не иначе раздобыла пудру. И губную помаду. Видать, тяготы военных лет на ней не сказались и ей не приходится затягивать пояс на одну-две дырки, как всем прочим.

Они выкаблучивались друг перед другом. Ада кроила, прикладывала ткань к их телам, приметывала тут, закалывала булавками там – они ее не замечали. Шелк теперь только для нужд армии, не сыскать ни чулок, ни масла. Но фрау Вайс поила их кофе, настоящим кофе, от одного знакомого человечка, с загадочной улыбкой сообщала она и подавала выпечку, подслащенную сахаром, настоящим сахаром. Прыгала вокруг них, угощайтесь, bitte schön, гордясь своей щедростью, милостиво делясь с ними своим маленьким секретом и своей монахиней-портнихой. Но чтобы фрау Вайс о себе ни воображала, Ада знала ей цену: выскочка с дурными манерами и фальшивой улыбкой. Если бы не искусница Ада, никто из этих женщин и не подумал бы подыгрывать фрау Вайс.

Они все выглядели отлично в одежде, сшитой Адой. В этом и заключалось ее волшебство, ее особый талант: она умела так разгладить и растянуть ткань, что на теле та ощущалась второй кожей, безупречно подогнанной по фигуре, – нигде ни морщинки. Плевать они хотели на то, как у нее стучало в висках по вечерам и двоилось в глазах по утрам и как сводило желудок от голода. Sehr feminin. Modisch[39]. Они входили в ее комнатенку деревенщиной, а выходили королевами. Ich könnte ein Filmstar wie Olga Chekhova sein[40]. Они нуждались в Аде, и она это знала. Она видела их такими, какие они есть: голыми и уязвимыми, за их напускной важностью и притворной любезностью просвечивали обычные женщины, ничем не отличавшиеся от Ады или тех же полек. Без Ады они были простушками, не стоящими внимания. Она ненавидела их. Каждый раз, когда они появлялись, ее переполняла ярая звериная враждебность. Фрау Вайс, холодная как камень, равнодушная к страданиям других людей. Безнравственная, сказала бы мать Ады. Никаких моральных устоев. Раньше Ада не всегда соглашалась с матерью, но с тех пор много воды утекло. Она помирится с мамой, загладит свою вину перед ней, добившись успеха в жизни. Дом Воан. Она сделает маму красивой. Подарит ей хорошие кремы, грацию, идеальные лифчики, оденет ее в крепдешин и тончайший атлас. Берегись, говаривал Исидор, атлас – хитрющая ткань. Ненадежная. Коварная. Ада представляла себя в своем ателье на залитом светом чердаке с окнами от пола до потолка, точь-в-точь как в студиях художников на Грей-Вест-роуд. Портняжный манекен в углу, разборный, с дополнительными деталями, чтобы подходил к любой фигуре. Двойная рейка, одна над другой, с ее творениями, шест с крюком, чтобы вешать и снимать платья. Восточный ковер на полу, посреди ковра играет Томас, строит мосты из металлического конструктора.

Что случилось с отцом Томми, Ада? – Он погиб. Ужасная смерть. На войне. Я не хочу об этом говорить.

Эти женщины, эти немки, герр Вайс, для всех них она – рабыня, женщина, лишенная чувств.

Иногда у нее кружилась голова. Она голодала и уставала, а от колючего осеннего ветра ныли кости. Она ходила в той же одежде, в которой приехала сюда в январе. Подол и манжеты обтрепались, ткань стала жесткой от грязи и натирала, когда Ада двигалась. Стоило ей устроить передышку в работе, и вот уже фрау Вайс отвешивает ей пощечину или хлещет кожаной плеткой по спине, и от боли не спасала даже грубая саржа рясы. Она страшилась возвращения герра Вайса, ей чудилось, что она слышит щелчок замка, дверь распахивается и в комнату входит этот старик. Аду начинало колотить мелкой неуемной дрожью, иголки вонзались в пальцы, ножницы не слушались, пока удар гонга не созывал домочадцев к ужину, и тогда Ада могла перевести дух.

За осенью пришла зима. Оконные рамы покрылись наледью, мороз въедался в стены, и от сырости грибок на кирпичах разрастался, а в комнате пахло как в погребе. Аде выдали одеяло. Она приспособилась снимать подушки с кресла и укладывать их на пол. Понизу сквозило, но хотя бы можно вытянуться во весь рост. Ряса сестры Жанны превратилась в смрадные лохмотья, провонявшие потом и грязью, но Ада привыкла к вони и, ложась спать, поплотнее закутывалась в рясу. По ночам она почти не мерзла и старалась не вспоминать о родительском доме, о кровати, что она делила с Сисси, о маленькой гостиной, она же столовая по большим праздникам, где семья собиралась на Рождество. Сестра Бригитта постоянно твердила: «Вообразите, что вы дома, в тишине и покое, думайте о тех, кого вы любите и кто любит вас». У Ады перед глазами вставала картина: дома накрывают на стол, приносят из кухни окорок и печеночный паштет, пирог со свининой и студень, мясной рулет и холодную говядину, нарезанную кружочками колбасу и бычий язык, потом кровяную колбасу, свиные рубцы и целую гору яиц по-шотландски в мясной корочке, ее любимое блюдо. Мать и тетя Лили протискиваются в гостиную-столовую с чашками чая, а отец стоит с бутылкой пива «Уотниз» наготове или с кувшином портера, стряхивая табак с губы. Вот и теперь Рождество не за горами. Ада взяла портняжный мелок и написала 1942 на столешнице снизу. Декабрь. Она провела в этом доме без малого год, в Германии – почти два с половиной.