Шестнадцать - Чиж-Литаш Анна - Страница 12

— Консервы, еще консервы, сыр, конфеты… молоко! — он удивленно поднимает на нее глаза. — Ты скупила весь продуктовый магазин?

— Это вместо спасибо?

— Я еще не успел сказать, — его голос сегодня другой. Звонкий, красивый и мягкий. — Джинсы, кофты, надеюсь, я не найду там старые трусы твоего папы? — он продолжает смеяться, доставая вещи из сумки.

— У меня еще один вопрос. Как ты все это дотащила?

— Пришлось немного попотеть, — Алена поднимает глаза, ловит его взгляд, и они вместе громко смеются.

Олег внимательно разглядывает обновки и запасы, аккуратно складывая их в сумку.

— Спасибо тебе, — застегивая замок, говорит он. — Я знал, что ты необычная, но что сможешь прийти в барак с сумкой припасов — такого точно не ожидал. Это очень круто, — он делает паузу и на площадке воцаряется тишина. Алене кажется, что она слышит, как падает снег. — И ты крутая.

— На моем месте…

— Никто, — он не дает ей закончить предложение. — Ни разу.

— Тогда я первопроходец, — улыбается она, стягивая с головы вязаную шапку с помпоном. — Только у меня к тебе есть одна просьба.

— Не парься, я никому не расскажу. Могла бы и не просить.

— Мне не стыдно. Нет! Просто многие меня не поймут.

— Тебя все не поймут.

— Я думаю, некоторые хотели бы тебе помочь, просто они боятся.

— Но ведь ты тоже боялась.

— Боялась.

— Вот видишь. Боялась, но сделала. Поэтому и говорю, ты крутая.

Олег садится на цементный пол, спиной прислоняясь к батарее. Алена повторяет за ним, вытягивая ноги перед собой. С минуту они молчат.

— Ты, наверное, хочешь знать, как я докатился до такой жизни?

— Мне не обязательно это знать, — еле слышно говорит она, опуская глаза в пол.

— Мои родители всегда пили. Сколько я себя помню, а это лет с четырех, пожалуй. Я здесь родился, — он обвел подъезд глазами. — Я не видел другой жизни, поэтому принял эту. Моя бабушка говорила, что родителей не выбирают. Значит, я заслужил такую жизнь. Пока еще не знаю за что, но, думаю, время все расставит на свои места.

— Ты ведь мог выбрать другую жизнь, — Алена старалась подбирать слова. — Уйти…

— Ты про детский дом? Нет. Там я буду один, а здесь у меня семья.

Алена в недоумении посмотрела на Олега.

— Да, семья. И это все, что у меня есть. Это единственное место в мире, моем мире, где меня не унижают и не гнобят. И мне здесь хорошо, — он достал из кармана мятую пачку сигарет и через несколько секунд подъезд застелил туман. — Хочешь? — протянул ей пачку. — Не выпендривайся, я видел, как ты курила за школой, — сквозь дым Алена плохо видела его лицо, но точно знала, что сейчас он улыбается.

Она взяла сигарету, и красный огонек осветил ее лицо.

— Почему ты не дашь отпор? Не накричишь, не побьешь их в конце концов!

— Это ничего не даст. На их место придут другие, и история повторится. Я же не могу бить всех, — он нервно усмехнулся. — Тем более они говорят правду. Знаешь, что меня успокаивает?

Алена кивнула.

— То, что и они все такие же убожества, как и я. Просто пока еще не поняли это. Каждый умирает в своем жалком мире, вместо того чтобы открыть глаза и увидеть, как же круто на самом деле они живут. Знаешь, они даже хуже меня. Почему? Потому что я это понимаю, а они — нет. Я понимаю, что главное здесь и сейчас, а они — нет!

— Ты про девчонок?

— И про них тоже. Но только не про тебя.

— Ты меня не знаешь.

— Знаю. Ты крутая. Вот и все, — он сделал затяжку.

Алена думала над его словами, наблюдая, как плавно тлеет бумага.

— Ты не злишься на своих родителей?

— Нет. Я их принимаю. Они больны. Смертельно. И их болезнь — алкоголизм.

— Но они не хотят ничего менять. Даже ради тебя! — Алена боролась с чувствами. Она злилась на спокойствие Олега и осуждала за покорность и смирение.

— Да, не хотят. Потому что по-другому жить не умеют. Но они меня любят. Особенно мама. Знаешь, она почти каждый день просит у меня прощения. Так и говорит: «Прости, сынок, что мы испортили тебе жизнь». Произносит это утром и вечером, иногда и в обед. Я прощаю. Надеваю куртку и иду дальше ворошить мусорки.

Алена потушила окурок об пол и отложила его в сторону. Олег смотрел на нее, не сводя глаз. Его дыхание было тяжелым, тело зажатым, а речь — свободной. Слова словно ждали именно этого часа, чтобы вырваться наружу и освободить тело.

— Разве можно после этого обижаться? Разве можно не простить мать, которая плачет и просит у тебя прощения? Разве можно их бросить подыхать здесь, а самому уйти в другую жизнь, зная, что они больны? Ответь мне!

— Нельзя.

— Ты бы смогла? — его голос дрожал.

Алена не видела лица Олега, но точно знала, что сейчас по его щекам текут слезы.

— Не смогла.

— Вот и я не смог. Почему?

Она повернулась и посмотрела ему в глаза:

— Потому что ты крутой.

Плохо помнила, как попала домой. Не различая дороги и прячась от снега под капюшоном, медленно шла по старым дворам, периодически поднимая глаза и заглядывая в окна домов, из которых на белоснежный ковер струился теплый свет.

Впервые в жизни ей было так страшно. Боялась завтра идти в школу, боялась смотреть девочкам в глаза и говорить с одноклассницами. Но больше всего она боялась увидеть Олега. Знала, что пройдет мимо, сядет за соседнюю парту и ни разу за день не повернется, чтобы поймать его взгляд или просто улыбнуться ему в ответ.

Алена чувствовала, как страх перерастает в злость. Злость на всех. В первую очередь на саму себя. Знала, как должна поступить, но была уверена, что не сможет так сделать, ведь для этого нужно быть действительно крутой.

Катя несколько раз проверила, закрыта ли дверь в ванной. Убедившись, что наверняка, начала раздеваться. Она небрежно бросала на пол кофту, майку, бюстгальтер, старые джинсы и носки. Когда оказалась совсем голой, внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале. Прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, провела рукой по темно-синим пятнам, которые, как тучки на небе, были разбросаны по всему ее телу. Некоторые были свежими, поэтому выглядели не грозовыми тучами, а слегка запыленными облаками. Ее лицо исказила гримаса отвращения.

Она включила воду и залезла в ванную. Вода была слишком горячей, но не отводила дождик, равномерно направляя его по всему телу. Намылив мочалку, долго терла кожу, пока та не стала багровой. Места, где были гематомы, терла по несколько минут, но пятна не уходили, наоборот, стали еще темнее, будто кто-то нарисовал на ее теле фломастером черные круги.

Выключив воду, села в ванную и подобрала под себя ноги. Ее трясло, а кожа покрылась тысячами пупырышек.

— Катя, ты чего так долго? У тебя все хорошо? — дверная ручка опустилась вниз.

— Да, мам! Выхожу! — сквозь стук зубов ответила девушка.

— Ты чего закрылась? — голос стал тихим, в нем послышалось волнение.

— Не заметила, выхожу, мам, — Катя встала, сняла с веревки полотенце и быстро завернулась в него.

С длинных темных волос стекали капли холодной воды. Дотрагиваясь до кожи, они были похожи на легкие удары тока. Девушка сдернула еще одно полотенце и быстро обернула в него волосы. Схватив с вешалки теплый халат, набросила его и открыла дверь.

Мама сидела на кухне и пила чай.

— Будешь? — спросила она, увидев Катю.

— Да, сделай, пожалуйста, — она посмотрела в сторону темного коридора и тихо спросила, — его нет дома?

Мама покачала головой.

— Его сегодня еще не было, — она встала со стула и снова поставила чайник. — Доча, — она повернулась и подошла к Кате, — знаю, что говорю это каждый день, но по-другому я не могу. Прости меня.

— Мама, перестань! — Катя почувствовала, как задрожали колени.

— Прости, что так получилось. Видит Бог, я не хотела. И за папу прости.

Катя освободилась из ее объятий и скрылась в коридоре. Через минуту вернулась.