Грани искушений (СИ) - Лэйр Ария - Страница 2

Я пыталась скрыть волнение, но оно всё равно пробивалось наружу.

— Приятно познакомиться, Агнес.

— Привет, — я подняла глаза на Дэвида, пытаясь отыскать в его взгляде хоть малейший интерес. Но не видела ничего, кроме равнодушия.

— Уильям, старина, ну и выбрал же ты место для встречи! — раздался пожилой голос. Я повернулась и увидела элегантного, высокого мужчину с сединой в волосах, подходящего к нам с лёгкой, едва заметной улыбкой на губах.

— Джордж, рад, что ты всё-таки присоединился к нам, — сказал дедушка с довольным смехом. — Знакомься, это моя внучка, Агнес.

Джордж Эванс кивнул, тепло улыбаясь мне, но сразу же переключился на внука:

— Надеюсь, ты рад встрече, Дэвид. Мы, старики, уверены, что у тебя может быть много общего с Агнес.

— Это точно, Джордж, — ответил Уильям почти игривым тоном. — Посмотри на них — как две половинки одного целого.

Моё сердце отозвалось тревожным биением. Я не решалась поднять глаза, не решалась встретиться взглядом с Дэвидом, после таких комментариев от взрослых.

Я чувствовала, как что-то застряло у меня в груди, и несмотря на то, что мой разум понимал, что он не заинтересовался мной, моё сердце продолжало пульсировать в такт его молчанию.

Мне казалось, что я вижу его душу — холодную, но притягательную, как янтарь.

Как я могла попасться в эту ловушку?

Ведь я была воспитана в книгах — слова на страницах, наполненные страстью, преданностью и глубокими чувствами, убедили меня, что любовь — это не просто поддержка, это нечто гораздо более сильное.

Вера в любовь была тем огоньком, который, как мне казалось, освещал мой путь через тёмные, глухие участки жизни. В моих фантазиях тот, кто полюбит меня, будет знать меня до конца, принимать все мои слабости и недостатки, не замечая их или же даже ценя, понимая меня лучше, чем я сама.

Жизнь же оказалась совсем другой. Реальность не озарялась романтичным светом, она была резкой и отрезвляющей. Я не думала, что моё представление о любви окажется настолько далёким от того, что я на самом деле получу. Я оказалась в мире, где отношения между мной и Дэвидом, были обременены лишь обязательствами, а не взаимным желанием и заботой.

Но тем не менее, в глубине души я продолжала верить, что если бы я сумела его понять, то и между нами могла бы быть какая-то связь. Я продолжала искать в нём тот идеал, о котором мечтала.

В голове не укладывается, как же я могла, чёрт возьми, попасться в эту ловушку?

С нашей первой встречи я начала с нетерпением ждать его визитов к нам домой.

Наше жилище было старым, но крепким, как и остатки нашей семьи. Оно находилось в скромном, но уютном районе Локсдэйла. Дед Уильям всегда говорил, что дом — это не стены и крыша, а память, которую мы оставляем в каждом уголке.

Гостиная была самой просторной комнатой, с массивными, слегка потёртыми коврами и старинными креслами. На стенах висели фотографии прошлых лет, изображавшие сцены из жизни семьи: Уильям в молодости, стоящий в поле среди высокой травы, он и бабушка на их свадьбе, вечно молодые и счастливые мама с папой, и даже снимки, на которых я была ещё маленькой, сидящая на коленях у деда.

Когда я ждала Дэвида, я всегда пыталась представить, как он увидит этот дом — старый, немного потёртый, но наполненный своими историями. Наверное каждая деталь казалась ему скучной и даже старомодной.

Когда он приходил с мистером Эвансом на обед или ужин, это всегда было чем-то неизбежным для него. Он сидел напротив меня в гостиной, неизменно вежливый, но он, словно никогда не замечал меня.

Я же всегда смотрела на него, пытаясь вычленить хотя бы малейший намёк на чувства или эмоции, которые могли бы вырваться наружу, но всё, что я могла увидеть, — это спокойный профиль и руки, лежащие на подлокотниках кресла.

Но чем больше я чувствовала его отчуждение, тем больше ощущала, как внутри меня растёт странное желание быть рядом с ним. Я добровольно приносила себя в жертву, словно оправдывала значение собственного имени — жертвенный ягнёнок — Агнес.

Был ли он для меня той самой недостижимой игрушкой, которую ребёнок видит за стеклом витрины, затаив дыхание и не отводя глаз? Мечтой, манящей и восхитительной, которую так хочется держать в руках, почувствовать её вес, очертания, но к которой нельзя прикоснуться, сколько бы ни тянулись пальцы, в то время как сама игрушка равнодушно смотрела на меня в ответ?

Может, он и был моим заветным желанием — тем, что всегда на расстоянии, завораживающе недосягаем, словно обещание счастья, стоящее лишь шаг за гранью дозволенного.

Я знала, что мои чувства к нему не имели никакого основания. Это было не восхищение и даже не влечение. В глубине души я понимала, что это была не любовь, а тупая привязанность к тому, что нельзя было получить — к тому, что всегда оставалось чуждым и недоступным.

«Наивная дура, думавшая, что под маской этого ледяного ублюдка прячется кто-то настоящий, до кого можно достучаться. Будто бы кто-то вроде него вообще может быть человечным».

Стоя на кладбище, я почувствовала, как глубоко внутри меня что-то сдвинулось — будто разорвался последний шов, удерживавший мой контроль.

Много лет я сама себя обманывала и покорно играла роль в этой мелодраме. Проклятое имя, проклятые ожидания. Долбанная «невинность»!

Прямо сейчас перед могилой, я осознала, что весь этот сраный мир, рассыпается словно карточный домик. Если бы дед знал, что со мной случится в будущем, он бы поступил по другому? А может, ему было бы всё равно?

Я не могла больше смотреть на это кладбище и людей, которые молча ходили туда-сюда, будто ничего не случилось. Все эти люди — вежливые, соблюдающие свой чёртов этикет, сдержанные, даже на похоронах. Я же хотела, чтобы всё рухнуло, чтобы кто-то кричал и разбивал камни, чтобы хоть что-то здесь разлетелось на осколки.

Больше мне не было дела до того, что бы мог подумать обо мне Дэвид, как бы его грёбаный надменный взгляд оценил мои метания, как бы его до тошноты холодное выражение лица отвернулось от меня. Ни его мысли, ни взгляды больше не могли причинить мне боли.

Мне стало всё равно.

Вдалеке, среди всей этой чинной толпы родственников и друзей, начал нарастать приглушённый шёпот. Кто-то вздыхал, кто-то деловито сочувствовал, кто-то рассуждал о потере «великого человека» или расточал дежурные утешения. Слова, как мыльные пузыри, лопались, едва долетая до меня, оставляя после себя лишь едкое раздражение.

Я пыталась держать себя в руках, отстранённо наблюдать за этим спектаклем фальшивой скорби, пока кто-то не приблизился ко мне, разрывая мой внутренний барьер.

Тётя Милдред, двоюродная сестра моего деда, стояла передо мной, вся излучая тусклое свечение заботы. Её лицо было настолько безупречно накрашено, что казалось, будто она готовилась не на похороны, а на званый вечер. Губы — ярко-красные, как в рекламе старых помад, театрально поджимались, пытаясь изобразить скорбь.

«Чёртова сука, ты даже не удосужилась сделать вид, что тебе не всё равно на его смерть».

Её голос был мягким, но с этим слишком знакомым оттенком тревоги, как будто она заранее знала, что я не поверю ни единому слову.

— Агнес, милая, ты ведь помнишь, что Уильям всегда хотел, чтобы ты была спокойна и верила в себя? Он всегда гордился тобой. Ты не одна, мы все здесь, рядом с тобой.

Мне хотелось рассмеяться, но смех застрял где-то в груди. Эти слова, как и все другие, даже не касались меня по-настоящему, но я не могла просто сказать это вслух, не могла выбросить их фальшивые утешения. Я лишь безразлично кивнула и едва слышно прошептала:

— Спасибо.

Тётя Милдред, должно быть, почувствовала моё замешательство, но, конечно, ей не пришло в голову, что мне нужно что-то совершенно иное — не сладкие фразы, а молчание. Однако она, как в сценке, продолжала своё напыщенное представление, словно боялась упустить эту возможность покрасоваться своей «заботой»: