Джунгли. Том 2 (СИ) - "Focsker" - Страница 27

— Куда вы все смотрите… — разглядывая зловещие и в то же время величественные фрезки, бурчала под нос Гончья, — От чего или кого прячете свои глаза?

— Да не прячу я никого, это она от меня прячется! — думая, что подруга разговаривает с ней, рыкнула увлеченная Рабнир. Просунув руку под каменную плиту, она пыталась ухватить острозубую тварь, что уже в пятый или седьмой раз кусала её, обреченно шипя в дальнем углу. — Ай, сука, пизда тебе, сейчас я тебя кусать буду! — разъярённая очередным укусом, обернулась в свою боевую форму Рабнир, а после ударом могучего кулака расколола каменную плиту.

— Что ты делаешь? — отвлекшись от «великого, некогда забытого искусства», недовольная столь кощунственными деяниями, спрашивает Гончья.

— Еду добываю, не мешай! — схватив огромный кусок отколовшейся плиты двумя руками, с криком, Рабнир швыряет кусок, что был в раз шесть тяжелее неё, на метров десять в сторону, кроша одну из двенадцати гробниц.

— Остановись! — кричит на неё Гончья. — Это же святилище, это храм, не ломай их алтарь, у нас будут проблемы!

Внезапно её подруга, выпучив глаза и вправду замерла. Всего на секунд десять она на что-то смотрела с открытым ртом, а после, дернув правой рукой, завершила предначертанное — снесла своему ужину голову.

— Что ты там увидела?

— Камень.

— Дура, мы в пещере, тут повсюду камни!

— А этот красивый. — Медоед жестом подзывает и без того уже ковылявшую к ней Гончью.

Красный рубин, ограненный, размерами больше головы Рабнир, предстал перед глазами женщин. Огромный драгоценный камень покойница держала на животе. Казалось, именно его острая грань и стала причиной смерти той, кто был здесь захоронен.

— Какие странные одежды. Сколько она здесь лежит? А золото не потускнело, белая ткань не померкла, лишь плоть её стала прахом, в то время как кости поддерживают это сокровище, — говорит Гончья.

На мгновение обе замечают легкое сияние внутри рубина. И чем дольше женщины глядели на него, тем ярче оно становилось, постепенно превращаясь в дым, который, будто, искал выход из камня. Рабнир и Гончья переглянулись; с грозным лицом, наполненным решимости голосом, Гончья говорит:

— Мне не нравится этот камень.

Медоед, понимая (как ей кажется), о чём говорит подруга, отвечает, как некогда отвечал Агтулх.

— «А-аналгично»!

Камень вновь полыхнул красным светом, привлекая внимание обоих воительниц.

— Заберём его в деревню! — решительно выдает Гончья.

— Да, заберём, Агтулх точно знает, что это такое! — Соглашается Медоед.

Женщины закопошились. Рабнир вместе с руками покойницы вырывает камень. Гончья принимается ту раздевать, собирая золото и одеяния. Впервые кто-то на столько красиво одетый вот так бездарно лежал, и никто его не обчистил. Белоснежный шелк выглядел так, будто сама пыль и грязь боятся на него оседать, а драгоценности «Это то, за что меня точно похвалят!» — уверяли себя с улыбками на лицах Рабнир и Гончья. Кольца, ожерелья, серьги, даже золотые зубы, которые имела покойница, были отняты жадными до блестяшек «расхитительницами гробниц», сброшены в кучу. Они не знали в чём понесут, но были уверены, что тут ничего не оставят. Пока Рабнир через ладони просеивала прах, проверяя, нет ли в нём блестящего, Гончья, едва не забыв, что у неё нога сломана, принялась торжественно обыскивать других покойников, ища и связывая между собой старые ткани, шкуры, остатки чужой одежды.

— Может, я из костей корзинку сделаю? — глядя, как всё в руках Гончьей рвётся, спросила Медоед.

— Покойников не трожь. — ответила Гончья, подходя к тому месту, к саркофагу, который куском крышки разбила Медоед. Нечто странное выглядывало из темноты, скрученное, необычное по меркам женщин. Подозвав подругу, она велит Медоеду скинуть и эту крышку, под которой оказывается нечто, выходящее за рамки их понимания. Десятки рогатых черепов, странной формы, изогнутые мечи, наконечники для копий, а под ними мешки с всякого рода кругляшами разных цветов.

— Чего это, Гончья? — взяв в руку золотую монету, оглядывает её узор, какую-то птицу, Медоед.

— А, ерунда какая-то. Наверное, этот… чешуйчатый доспех был. Да веревки сгнили.

— О… Ничего себе, ты умная. А если это чешуйки, где дырки?

— Дырки? — Гончья взяла в руку несколько монет. Оглядела. — И вправду, наверное, сделать не успели и решили спрятать. Хотя блестит хорошо, наверное, золото.

— Представь только, Агтулх в золотых чешуйках! — воскликнула Медоед.

— Ерунда, представь Агтулха в этих белых одеяниях! Как ты через золото его за член держать будешь? Оно ж грубое, а ткань мягкая и приятная!

— Ты… — Медоед едва не заплакала от слов подруги, — Ты и вправду самая умная, Гончья!

Племенная охотница, задрав нос, деловито хмыкнула в ответ, скупо похвалив Рабнир:

— Ты тоже молодец. Давай, делай свою костяную корзинку и будем убираться отсюда. Нужно как можно скорее рассказать Кетти об этих сокровищах, пока сюда не добрался кто-нибудь другой.

В приподнятом настроении, распихав кольца по пять штук на палец, позапихав бусы и украшения даже туда, куда обычно никто и не подумает, с мешком и двумя костяными корзинами, женщины медленно выбирались на поверхность. Первой закинув мешки себе за плечо и неся перед собой огромный рубин, шла Рабнир. Позади, опираясь на золотой посох неизвестного жреца, с корзинкой на локте и хвостом-крюком, чтобы надетые на хвост бусы не потерять, выползала Гончья.

Несметные богатства прошлых перерождений богов, а также деньги и сокровища иноземцев, что веками приходили на эти земли с целью грабить и убивать, стали их трофеями. Переполненные трупами склепы прятали в себе тела убитых пиратов, сгнившие товары заморских торговцев, а также всех тех, кто терпел крушение у берегов, становясь при этом законной добычей истинных хозяев джунглей.

Новый рабочий день начался для меня почти как обычно, в полдень. Вчерашнее событие — рождение самца из беглого племени и ещё пяти появившихся на свет сильных и крепких Беа — потрясло всё селение. Сородичи беглянки Беа, ещё до восхода солнца, застелили выход у моего шатра цветами, приволокли несколько туш диких кабанов, что по местным меркам считались очень ценными за огромное количество мяса и сала. За мучения роженицы, за то что она жива, за появление самца благодарили не её, а меня. И, ещё до выхода на публику, я собирался попытаться объяснить это публике. Обсудил с Марией и был за это прозван дураком:

— Народ примет это как уменьшение значимости Агтулуха, Олай — как оскорбление и попытку ещё сильнее влюбить в себя её племя. А я — соглашусь с тобой и в то же время прилюдно опровергну твои попытки принизить собственную значимость. Ты же божественный Агтулх Кацепт Каутль, одно твоё появление повлияло на решимость и готовность Беа бороться до конца. Естественно, заслуги твои в успехе родов есть, пусть даже и не такие, как у самых малозначительных водоносов, но они есть, дурачок.

Эту ночь с кареглазой Марией я провёл в обнимку, рассказывая про богов, про тот ужас, который видел, и голосах, которые кричали о боли, адских мучениях и надвигающейся смерти. В разговорах с ней, ища не утешения, а понимания, я почему-то стал думать, что мы с ней лучшие друзья. Инь и янь — хотя хрен знает, что это значит. В общем, мне казалось, мы друг друга дополняем, однако, когда под утро она полезла ко мне целоваться и я просто сказал, что устал, выдуманное мной взаимопонимание растворилось. Я поздно вспомнил что наши женщины злопамятны, в отличие от местных, готовы за подобное мстить. И Мария, в отличие от меня, успевшая с утра пораньше заебаться, принялась делать это с особым рвением.

Первым делом, «во здоровье моё», в полдень меня насильно подорвали с постели: стали лечить от похмелья. Как? Вывернули тазик с ледяной водой на голову — «для закалки»!

На мой крик с законным вопросом: — «Вы чего, охренели?» — На меня вывернули второй тазик, раздели, и начали жестко обтирать полотенцами. До того момента, пока я не стал красным.