Инженер Петра Великого 4 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 19

— Мы не подписывались на такое, барон. Вы нам золото обещали, а не веревку на рее.

— Свое золото вы получите, — ответил я, не повышая голоса. — Если будете делать то, что я говорю.

Я видел, что они на грани бунта. Еще немного — и ситуация выйдет из-под контроля. Нужно было им объяснить. Не оправдаться, а именно объяснить логику своего безумного, на первый взгляд, приказа.

— Посмотрите на него, — я указал на вражеский корабль. Глебов тоже уставился на него. — Он идет на нас, как на легкую добычу. Уверен, что мы сломлены и готовы сдаться. Он подойдет вплотную, чтобы взять нас на абордаж без единого выстрела, сберегая порох и не рискуя повредить ценный груз. Он подойдет на дистанцию, с которой не промахнется даже слепой.

Я обвел взглядом их недоумевающие лица.

— У нас остался один-единственный выстрел. Один козырь. И чтобы он сработал, враг должен подойти к нам вплотную. Белый флаг — это наша последняя уловка. Наша наживка. Мы притворимся дохлой рыбой, чтобы хищник потерял бдительность и подплыл поближе. А когда он откроет пасть, чтобы нас сожрать, мы вонзим ему в глотку наш последний крючок.

Мои слова подействовали. В глазах Глебова недоверие сменилось пониманием. Он уловил суть этого отчаянного гамбита. Наемники тоже перестали роптать. Они были прагматиками, такая хитрая, подлая игра была им по нутру.

— Сигнальщик! Белый флаг на мачту! — уже уверенно скомандовал Глебов.

Через минуту на гафеле «Фреи», медленно и позорно, пополз вверх кусок белой парусины. Это был самый унизительный момент в моей новой жизни.

Противник клюнул. Белая тряпка на нашей мачте подействовала на его капитана, как валерьянка на кота. Он увидел то, что хотел увидеть, — нашу капитуляцию. Его корабль сбавил ход, убрал часть парусов и, не таясь, пошел на сближение. Он двигался с такой вальяжной, оскорбительной неторопливостью, будто давал нам в полной мере насладиться своим унижением. На его палубе царило оживление. Я видел в трубу, как его команда готовится к абордажу: матросы разбирали крючья, точили тесаки, а несколько офицеров, собравшись на юте, уже, видимо, делили нашу добычу, весело смеясь и указывая на наши перегруженные корабли.

— Начали представление, сдавайте оружие, изображайте сдачу в плен, — тихо скомандовал я, и по палубе «Фреи» прокатилась волна управляемого хаоса.

Это был театр абсурда. Мои преображенцы, лучшие солдаты, которых я когда-либо видел, превратились в трусливую, деморализованную толпу. Кто-то бросал на палубу оружие, кто-то картинно хватался за голову. Глебов с искаженным от «отчаяния» лицом метался по мостику, отдавая бессмысленные приказы. Наемники тоже не отставали, разыгрывая сцены с таким натурализмом, что я сам чуть не поверил. Весь этот спектакль был рассчитан на одного-единственного зрителя — на капитана. Мы должны были убаюкать его, убедить в нашей полной и безоговорочной покорности.

А пока на палубе разворачивалась эта трагикомедия, на юте, скрытом от вражеских глаз надстройками, шла совсем другая работа. Там мы готовили наш последний аргумент. Мои лучшие артиллеристы осторожно, будто новорожденного младенца, вкатывали в короткое, пузатое жерло трехфунтовой мортиры последнюю бочку «Дыхания Дьявола». Этот неказистый «бочонок», набитый адской смесью спирта, скипидара и угольной пыли, был сейчас ценнее всего золота в трюмах. Это был единственный боеприпас рассчитанный на выстрел из мортиры, с совершенно иной внешностью и исполнением внешних материалов.

Наш единственный выстрел. Последняя надежда.

Проблема была в том, что этот боеприпас не был предназначен для морского боя. Его баллистика была отвратительной. Тяжелая, неуклюжая бочка летела по непредсказуемой траектории и на смешное расстояние. Чтобы она сработала, враг должен был подойти не просто близко, а почти вплотную. На дистанцию пистолетного выстрела. Каждый лишний кабельтов между нами уменьшал наши шансы до нуля.

Напряжение на юте достигало апогея. Артиллерист лихорадочно прикидывал расстояние с поправкой на качку. Рядом с ним, припав к окуляру подзорной трубы, застыл де ла Серда. Он не отрываясь следил за врагом.

— Двести саженей… — его голос был тихим, почти шепотом. — Идет медленно. Готовится развернуться правым бортом для абордажа.

Я стоял у самого орудия. Сердце отбивало бешеный ритм. Я ждал. Каждая секунда — тянулась. Я позволял англичанину подойти, дюйм за дюймом сокращая спасительную для него и смертельную для нас дистанцию. Я уже мог разглядеть самодовольные, предвкушающие легкую наживу лица на его палубе. Они смеялись над нами.

— Сто пятьдесят… — донесся шепот испанца. — Начинает поворот…

Это было мгновение, которое существует в любом бою. Момент, когда противник максимально уязвим, он открывается, уверенный в своей победе. Корабль медленно разворачивался, подставляя нам свой борт. Его капитан хотел подойти лагом к лагу, чтобы его головорезы могли одним махом перескочить на нашу палубу.

— Сейчас! — выдохнул де ла Серда.

Артиллерист, стоявший у запала, уже занес тлеющий фитиль. Но я видел, как дрожат его руки. Он был опытным солдатом, но даже для него этот выстрел был чем-то запредельным. Одно неверное движение, малейшая ошибка — и все кончено. Времени на раздумья не было.

Я оттолкнул его плечом.

— Я сам.

Я встал к орудию. Мои руки не дрожали. Вся суета и страх последних часов ушли, остался только холодный расчет инженера. Я не целился в его корпус или палубу. Это было бессмысленно. Пробить его толстые дубовые борта моя бочка не смогла бы. Я поднял ствол мортиры чуть выше. Моей целью было сложная, запутанная паутина канатов, вант и огромных полотнищ парусины, которая и делала его быстрым и смертоносным. Я целился в центр его парусной оснастки, между фок-мачтой и грот-мачтой. Если я смогу устроить взрыв там, в этом сплетении веревок и ткани, я лишу его хода, превращу в беспомощную, дрейфующую развалину. А что будет с теми людьми, кто окажется под всем этим — страшно представить.

Я на мгновение замер, ловя ритм качки, совмещая прицел с точкой, которую видел только я в своем воображении. Вот оно.

— Огонь!

Мой шепот потонул в глухом, утробном кашле мортиры. Она дернулась, выплюнув из своего короткого жерла неказистый дубовый бочонок. Время на мгновение растянулось. Я следил за полетом моего «подарка», и каждая доля секунды отпечатывалась в сознании. Бочка все же не летела ровно, она кувыркалась в воздухе, полетела по крутой, почти отвесной дуге. На палубе врага несколько матросов, задрав головы, с недоумением смотрят на этот странный, летящий к ним предмет. Они не понимали, что это. Враг ждал ядра, картечи, чего угодно, но не этого.

Бочонок не долетел до палубы. Он врезался точно туда, куда я и целился — в густое сплетение вант и канатов между мачтами. С сухим треском он разлетелся на щепки, и на белоснежные паруса и палубу вражеского корабля плеснуло темной, липкой жижей. На секунду не произошло ровным счетом ничего. Абсолютно ничего. Я даже успел почувствовать, как ледяная рука отчаяния сжимает мое нутро. Неужели не сработало? На лицах англичан, которые успели разглядеть, что их всего лишь облили какой-то дрянью, появилось откровенное недоумение, сменившееся презрительной усмешкой. Они решили, что русские окончательно рехнулись.

А потом сработал второй заряд.

Мир взорвался.

ВУУУХ!

Казалось, содрогнулся сам воздух. Огромный, ослепительно-белый огненный шар мгновенно раздулся прямо в сердце парусной оснастки «Морского Змея». Он пожрал все: паруса, снасти, реи, превратив их в пепел за долю секунды. Языки пламени, словно щупальца огненного кракена, метнулись во все стороны, охватывая палубу и поджигая все, что могло гореть.

А следом пришла ударная волна. Она была не такой сильной, как при взрыве на заводе, но ее хватило. Две передние мачты, лишенные поддержки вант и ослабленные жаром, с оглушительным треском сломались у основания, как спички, и упали на палубу, погребая под собой людей, пушки, шлюпки. Корабль превратился в беспомощную, горящую, изуродованную развалину. Лишенный хода и управления, он беспомощно качался на волнах, окутанный черным дымом и криками боли. Кричали люди, сожженные, прыгающие в воды в поисках спасения. Это было жутко.