Шарлатан (СИ) - Номен Квинтус - Страница 6

Возросло и мое личное благополучие: поскольку возвращались в деревню Николай с Алексеем уже ночью, а на лесной дороге и в самую лунную ночь темно как сами знаете где и у кого, то Николай купил себе для велосипеда фонарик с динамкой. Алексей его обсмеял и продолжал пользоваться ацетиленовой лампой-шахтеркой (карбид на заводе достать было не особенно и трудно). Ну, один раз Николай с динамкой прокатился, после чего ее с матюками с велосипеда снял: светила такая фара очень тускло, а педали крутить стало настолько трудно, что быстрее было просто пешком идти. Так что когда я попросил его это творения советского хайтека мне отдать, я получил его в ту же секунду. Честно говоря, я эту динамку руками даже медленно поворачивать не мог, но руками я ее крутить и не собирался. Правда, пока у меня того, чем ее крутить можно было, не имелось, но вот в будущем, причем в довольно близком…

Мать в основном занималась прядением и ткачеством: отец откуда-то принес целый мешок льняной кудели и мама занялась изготовлением из нее приданного для будущего ребенка. А так как в деревне она в своем статусе была не одинока, то периодически у нас собирались три или четыре тетки, которые неторопливо пряли нитки, а чаще она уходила к другим теткам на «производственные посиделки». А отец тем временем мастерил новую ткацкую раму, и от него я тоже услышал много новых слов. Вполне цензурных, но сугубо местных, из нижегородского сельского фольклора: отец искренне считал, что «уж тряпок-то я могу и в магазине купить сколько надо». Подозреваю, что и мужья прочих теток так же думали, однако в деревне «все знали», что новорожденного обязательно нужно первым делом завернуть в одеяльце, лично матерью спряденное и сотканное. У меня тоже такое было, и было такое, что хоть глаз коли: ярко-красное в мелкую черную клетку. И у матери такое было, и даже у бабы Насти — и даже у бабы Насти оно выглядело так, как будто ткань только что со станка ткацкого сняли. Но красное — такое лишь мне пока досталось…

И вот, размышляя о том, какой (кто?) мне с таким (каким?) одеялком удружил, я вдруг сообразил, что на дворе-то у нас тридцать седьмой год! И что вокруг должны уже начаться «жудкие репрессии» — но почему-то окружающие меня люди о них ни слова не произносили. То есть как-то проскользнула произнесенная кем-то во дворе информация, что в Ворсме начальника милиции уволили, а в Павлово вообще арестовали директора нового завода (и поделом ворюге!) но в целом почему-то все взрослые было как-то очень спокойны. И спокойно занимались своими обычными делами. Ну и я занимался: с двоюродной сестрой Валентиной (второй дочкой Алексея) каждый день ходил в лес за грибами, и основным нашим «уловом» были чернухи («подруздок черный», как сообщило мне подсознание) и молоканки («подгруздок белый»). Но это для засолки, а для «сейчас сготовить и поесть» мы таскали больше всего лисичек. Потому что мы с Валькой дальше, чем на три десятка шагов вглубь леса (наших шагов, Вальке было всего «скоро пять» еще) не заходили, а все «благородные грибы» все же росли в гуще леса. И я сообразил, почему в деревне все дети ходили с ножами в карманах (с ножиками, у моего — уже «почти взрослого» — большое лезвие было чуть меньше пяти сантиметров длиной): грибы-то без ножа собирать плохо. И не потому, что трудно, а потому, что сорванные грибы потом очень долго мыть и чистить требуется, а тут из леса продукт принес — и сразу можно его употреблять по назначению. То есть в ведре ополоснуть разве что…

В лес я теперь ходил «как большой»: мне мать штаны сшила — а раньше мне штаны вообще не полагались. Штаны были длинные, такие длинные, что их подворачивать приходилось сильно — но в штанах-то теперь можно было и крапивы не бояться! Так что в лес я ходил с удовольствием, и по несколько раз в день, а в результате только «моих» грибов нам всем хватало. То есть мне, матери, бабе Насте и отцу: остальные семьи в доме сами себе готовили. В деревне-то все были очень дружны, но вот про товарно-денежные отношения не забывали. Но и о «постоянных покупателях» и «традиционных поставщиков» тоже помнили. Поэтому мама сильно заранее договорилась с державшей корову теткой Наташей о том, что мы будем у нее брать по два литра молока в день, и платить ей будем по рублю за двухлитровую банку. Недорого, все же «свои люди, деревенские», но «нет денег — нет молока», и пропускать закупку категорически не рекомендовалось. К тому же у этой Наташи условия были довольно суровые: нам продавалось молоко всегда «вечорошнее», то есть с последней ночной дойки — зато когда у меня появится братик или сестричка, то мать будет получать у нее молоко уже «утрешнее», то есть самое жирное. Но только после родов: «сейчас вон Нюрка с младенцем сидит, ей пока утрешнее молоко нужнее».

Но нам и вечорошнего было не выпить, так что на ужин у нас всегда были грибы (в основном подберезовики и сыроежки — большие, крепкие как боровики, именуемые в деревне «зеленухами» и «краснушками»), тушеные в молоке. Долго тушеные, они часа по два в печи стояли в большой чугунной гусятнице, и очень вкусные. А по утрам была пшенная каша, тоже на молоке сваренная, к тому же сладкая: в нее добавляли березовый сироп. И я буквально чувствовал, что на такой диете я расту как на дрожжах. То есть это пока я чувствовал, а мать и баба Настя все переживали о том, что «мальчонка-то растет плохо, не иначе еды ему не хватает». Хорошо еще, что в деревне насчет еды народ был прост: никаких «скушай ложечку за маму, за папу, за зайку ушастого» не было. И в тарелку клали еды столько положено, а насчет добавки — это только «если останется». Но почему-то никогда ничего не оставалось, что, впрочем, меня не беспокоило: лично мне еды хватало. И вообще всего хватало, разве что иногда в душе просыпалась какая-то тоска по вещам, которые и в природе не существовали. Пока не существовали, но мне почему-то очень их хотелось. А так как их на самом деле не было, то оставался единственный выход — и я к нему пошел. Ну, как мог… как пока мог.

Идти вперед «к победе коммунизма» или еще куда-нибудь очень просто. Особенно просто идти мальчишке, которому всего полтора года… исполнится месяца через три. И вести за собой народ тоже не особенно сложно: его, народа такого, вокруг просто толпы ходили. Только в нашем доме толпы дошкольников шастали: кроме меня это были Валька, Настя (четырехлетняя дочь дяди Николая), Колька — младший сын дяди Алексея, мой одногодок, только родился он не летом, а в середине января. Еще был Васька — старший сын Николая, ему уже семь стукнуло и в следующем году ему предстояло уже в школу идти (тут в школу люди детей отправляли в восемь). А еще был старший сын Алексея Василий, он уже вообще во втором классе учился.

Школа в деревне была своя, называлась «Школа первой ступени деревни Кишкино», и размещалась она в отдельном доме, неизвестно кем и когда выстроенном, и дом этот вообще был в деревне самым маленьким — так что чтобы школьники могли в нем поместиться, к нему была сделана дощатая пристройка. Я подозреваю, что пристройку поставил еще прежний владелец дома и служила она курятником, но для школы в пристройке появились два больших окна. Так что весной в ней можно было даже лампы не зажигать. Но школа стояла в конце Полевой улицы, а наш дом на улице был первым. Он вообще был первым: когда новые власти для почтовых нужд потребовали дома в деревне пронумеровать, селяне думали очень недолго и пронумеровали их в порядке появления, так что наш дом стал домом номер один, хотя стоял он посередине улицы. А дом номер два был в самом конце улицы (если от реки идти), и до него было метров двести. Это по Нагорной, а по Полевой тоже был дом номер два, и он от нашего располагался через пруд, который был выкопан на нашим огородом, и до него было всего метров сто пятьдесят. И вообще по улицам стояли дома с одинаковыми номерами, то есть третий имелся и на Нагорной, и на Полевой, да и остальные номера тоже повторялись. Все повторялись кроме первого: дом номер один в деревне был единственным — а вот адреса у него было два: дом один на Нагорной и дом один на Полевой. Он, собственно, и стоял на перекрестке в центре села, а напротив дома через дорогу был выкопан единственный в деревне колодец. То есть раньше он был единственным, а в прошлом году в конце Полевой еще один выкопали. Но им уже никто не пользовался: его выкопали, чтобы было где воду брать пока «наш» переделывают, а когда переделали (на что, как мне ребята сказали, ушло недели две), в новый колодец никто больше и не ходил. Потому что в «нашем» воду стало брать удобнее: теперь не ведром ее черпать требовалось, а насосом качать. Колодец и переделывали «под насос»: поставили где-то в глубине щиты, прикрывающие воду, засыпали все щепками для утепления (чтобы зимой труба не замерзла), сам насос прикрутили. Забавный насос, советский, с двухметровой рукояткой, чтобы воду качать было нетрудно, но и сам насос, и эта ручка были литыми и чугунными. На самом деле чугунными — но тот, кто насос придумывал, придумал все правильно — и теперь за водой ходили в основном дети: даже Настя или Валька могли им воды в бидон накачать. А так как весь колодец сверху был прикрыт еще и деревянной «трибуной», по виду напомнившую мне сцену в каком-нибудь летнем театре в городском парке, то понятно, что место это мгновенно превратилось в аналог деревенского клуба. Да, там в основном дети кучковались, но в банный день или для стирки воды требовалось много, детям не натаскать — и за водой приходили деревенские тетки. Как приходили, так и уходили, только вот разница по времени между приходом и уходом редко меньше получаса была: у колодца все деревенские новости распространялись и там же все они и бурно обсуждались. Так что в субботу по утрам воду там набирали мужчины, резонно опасающиеся, что если это дело оставить женам, то по возвращении с работы в баньке воды они не обнаружат…