Волчье счастье (СИ) - Коньетти Паоло - Страница 11

Девушка сказала:

Вы мало знакомы с моим отцом.

Это правда.

Однако те, кто хорошо знают отца, не приезжали в больницу проведать его.

Фаусто не понимал, как ответить. Он чувствовал, что девушка загоняет его в тупик.

Так что спасибо, несмотря ни на что, добавила она. Хорошо, что вы навещаете отца. Сейчас мне нужно забронировать рейс на завтра.

Куда ты летишь?

В Лондон.

Ты там живешь?

Я живу в Брайтоне. Это на море.

Чем занимаешься? Учишься?

Нет, я работаю в гостинице.

Тебя кто-нибудь встретит в аэропорту?

Да, не волнуйтесь.

Весь вечер Фаусто думал об этом телефонном звонке. Думал о Санторсо и Бабетте, о том, что за парой они были. Интересно, сколько лет они прожили вместе и когда расстались. Их дочери лет двадцать. Неудивительно, если у нее жесткий характер — с такими-то родителями. Дочь революционерки и горца.

У Фаусто с Вероникой не было детей. Несколько раз они разговаривали об этом и всегда откладывали решение вопроса на будущее, а будущее так и не настало, и теперь неясно, к лучшему это или нет. От их истории не осталось ничего, а могло бы остаться — например, где-то далеко, в отеле на морском курорте. Ребенок был бы похож и на него, и на Веронику. Фаусто захотелось позвонить Сильвии и рассказать ей про Санторсо и его дочь, но потом он подумал, что звонить незачем. В тот вечер на него накатило одиночество. Как там говорила Вероника? Не будь идиотом? Фаусто вспомнил, как она разворачивалась и уходила, чтобы он не видел ее слез. Но что вообще здесь делает этот сорокалетний болван, у которого нет ни семьи, ни работы? Похоже, он просто гонится за прекрасной утопической мечтой жить-там-где-ты-счастлив. В мире был только один человек, рядом с которым он мог бы стать идиотом, и Фаусто даже знал, как им стать. Он вылил в раковину недопитый бокал и пошел спать, пообещав себе, что исполнит мечту.

Ну и что мне можно есть? — спросил Санторсо.

Зеленый горошек. Фасоль. Нут. Сою.

Вот дрянь.

Вообще все зависит от того, как их приготовить.

А из мяса что можно?

Курицу.

Курица не мясо.

Это белое мясо. Рыбу тоже можно. Копченый лосось, филе трески.

А как насчет сыра?

О сыре можешь забыть.

Боже неправый.

Санторсо выписали из больницы. Фаусто вел машину, Санторсо вглядывался в дождливое утро за окном. Сначала он был задумчив, а когда за окном расстелилась знакомая долина, стал впитывать ее глазами. Он провел в больнице три недели. Говорил медсестрам, что никогда не отлучался из дома так надолго с тех пор, как отслужил в армии. За три недели весна раскрасила все по-новому: выросла трава по пояс, зацвели фруктовые деревья, изумрудная листва сверкала. Снег остался в горах только на высоте больше пятисот метров.

Красавица моя долина, а? — сказал Санторсо, не обращая внимание на дождь, который барабанил в ветровое стекло.

Согласен, красавица.

И что-то в ней всегда ускользает от нашего понимания.

Здесь есть, что постигать.

Сбавь скорость на этом повороте.

Фаусто притормозил возле стада волов, тесно сбившихся в ложбине. Дорога поднималась к майским пастбищам, они находились на средней высоте. С километр машина плелась позади длинной вереницы волов — им не было дела ни до дождя, ни до колокольчиков, позвякивавших у них на шеях, ни до собак, которые носились вдоль стада и постоянно отряхивали с шерсти воду.

Зачем ты ездил в Милан?

Продал квартиру. С мамой повидался. Забрал книги.

Почему ты продал квартиру?

Это была наша общая квартира. Моя и той женщины, с которой я раньше жил. А теперь у нас не осталось ничего общего.

Ну и правильно, что продал.

Хм. Не знаю.

Что будешь делать? Купишь дом в Фонтана Фредда?

Нет, хватит с меня домов. Сейчас мне нужна работа. Ресторан Бабетты пока закрыт, а между тем необходимо платить за жилье.

Ты прав.

Воловье стадо свернуло с дороги на луг. Рослый человек в фартуке, укрываясь под зонтом, махнул Санторсо грузной рукой и поздоровался, когда они проезжали мимо. Мартин Белло, сказал Санторсо. Он произносил вслух названия всего, что видел за окном — обертывал в слово каждый дом, каждую деревню, каждого человека, реку, пастбище, — вполголоса, словно произносил нараспев литанию. Вот Борна Фрейда, луг Лозе, Бармас, а вот Скрюченный Человек, и Рю Утраченный Хлеб, и Хорошая Погода, и бар в Тре-Вилладжи… Фаусто вспомнил книгу Чатвина[13] об австралийских аборигенах — чтобы ориентироваться на местности, они использовали вместо карт песни. В строках песен они перечисляли все то, что встречалось по дороге: скала с особыми очертаниями, одинокое дерево, чье-то поле, — и таким образом идущий, выучив песню наизусть, следовал правильному пути. Санторсо пел о пути домой, о родной долине. Интересно, а будет ли у него, у Фаусто, своя песня о доме?

А что насчет выпивки?

Разве тебе ничего не сказали?

Нет.

Во время еды можно позволить себе бокал красного вина. Иногда еще пиво.

Хоть что-то.

Как ты теперь справишься без рук?

Придумаю что-нибудь.

После Тре-Вилладжи они взяли поворот на Фонтана Фредда, дорога постепенно взбиралась в горы, и чем выше, тем меньше майских красок, а потом они исчезли совсем. На высоте тысяча пятьсот метров лиственницы еще не оделись в зелень, на лугах расцветали первые крокусы, и только реки успели набрать полную силу. Вот последний поворот — высота тысяча восемьсот метров, — и дождь превратился в снег.

Сибирь, сказал Санторсо. Это была последняя строка его песни.

И это называется весна.

Фаусто проводил Санторсо до дома — там его ждала дочь. Она оказалась высокой, крепкой девушкой с грубоватыми чертами лица, унаследованными от отца, с очень светлой кожей и рыжими, каку матери, волосами. Рыжина у Бабетты уже потускнела, в то время как у дочери она полыхала, точно маки на лугу, и озаряла хмурый серый день. Девушка открыла дверцу машины. Санторсо не мог опираться на свои перебинтованные руки и вылез с трудом. Они пошли в дом, а Фаусто стал выгружать купленные в магазине коробки с зеленым горошком, фасолью, соей и замороженной рыбой.

Весну не остановить — слишком силен инстинкт природы согревать землю, цвести, давать всходы. Родники Фонтана Фредда щедро дарили чистую воду, разливались, снег таял, с гор неслись потоки, которые бороздили морщинами склоны, обнажали и шлифовали камни на тропах. Солнце сеяло тепло, будило ужей от зимнего сна. В Мурацце Фаусто случалось видеть, как они спаривались: обычно ужи застенчивы, но по весне они теряли всякий стыд, сплетались друг с другом, и лучше было поскорее пройти мимо, не тревожа их. Фаусто снова стал отправляться на долгие прогулки, как осенью. Он поднимался в горы до самой линии снега или бродил по лесу, поредевшему после схода лавин, смотрел на оленей и косуль, которые терлись лбами о стволы — до крови, сдирая шкуру, готовые к росту новых рогов.

Он стал часто листать подаренный Сильвией альбом Хокусаи — тайну, связывавшую их. И находил тысячи перекличек между картинами, которые явились из давнего прошлого, и тем, что видел он сейчас из окна. Соседи жгли ветки можжевельника и хворост, разравнивали землю, вспаханную кротами. Джемма срезала ножом цикорий — шла одна по полю, наклоняясь после каждых двух-трех шагов, и собирала цикорий в сумку. Кажется, здесь тоже люди не осознают присутствие горы Фудзи, которая неотступно наблюдает за ними.

В конце альбома были строки Хокусаи — единственные, которые он оставил после себя: «С шести лет меня неодолимо влечет воссоздавать окружающий мир, однако среди картин, написанных мной между пятьюдесятью и шестьюдесятью годами, нет ни одной стоящей, такой, которая бы обладала подлинной ценностью. Только в шестьдесят три я постиг суть птиц, животных, насекомых, рыб и понял, как рождаются травы и деревья; в восемьдесят лет достиг мастерства, а в девяносто проник в глубины искусства; когда мне исполнится сто, я, возможно, приобщусь к высшей истине, в сто десять каждая линия и каждый мой рисунок наполнятся жизнью; мудрецы, которым даровано долголетие, убедятся, что я чужд фальши, — на это я надеюсь. Подпись: Старик, одержимый живописью».