История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод - Страница 4

Подобного рода клише могут нас интересовать в основном потому, что являются характерной приметой эпохи, усвоившей эти понятия не иначе как сообразно собственному умонастроению. Так, Мишле, исполненный веры в любовь как силу природы, вспоминает байку о зяблике, который вместе со своими птенцами добровольно умирает из-за того, что подруга погибла. Но этот романтик, только что сочетавшийся вторым браком с девушкой, которую боготворит, интерпретирует, условно выражаясь, «факты» по своему произволу. А к примеру, Энгельс, прирожденный теоретик, решившийся написать книгу о происхождении семьи, как дополнение к «Капиталу» Маркса, в доисторическую полигамию верит… возможно, потому, что ищет оправдания собственному двоеженству, он ведь сожительствовал с двумя сестрами сразу.

Дарвин, а вслед за ним и большинство этологов в целом склонны все любовные домогательства как у животных, так и у человека сводить к биологической конкуренции. Замечено, что некоторые птицы и даже насекомые в период брачных игр делают самкам подарки. Затем ли, чтобы склонить самку к совокуплению, побудить ее продлить этот акт (на то время, пока она пожирает съедобное подношение), подкинуть питательных веществ для развития оплодотворенного яйца или, может статься, для того, чтобы избежать каннибальской реакции самки, которая может обернуться против оплодотворившего самца? Наблюдения налицо, но как их интерпретировать, это еще вопрос. Хотя, что бы там ни было, собственно обольщения во всем этом маловато.

Вместе с тем дарвинизм открыл новые перспективы. Прозаическое истолкование сексуального поведения не всегда представляется возможным. Рога у семейства оленьих — очевидная помеха в «борьбе за выживание», их наличие можно объяснить, только признав это украшение атрибутом сексуального соперничества, «как пышные наряды рыцарей дней былых» (Дарвин). К внутриполовому соперничеству между самцами прибавляется борьба полов — усилия самца испытать на самке свою привлекательность, что и определяет успех любовной осады. На протяжении последнего столетия стало привычным видеть в куртуазной любви не что иное, как цивилизованную форму распускания павлиньего хвоста. Именно на этой трактовке строится фильм «Скупой» (1980), где Луи де Фюнес поистине демонстрирует павлиний хвост, стремясь соблазнить Марианну.

С наступлением сексуальной свободы проблема, казалось, была осмыслена: у человека доисторического стремление обольщать опиралось лишь на «рудиментарный инстинкт», «настоятельную биологическую потребность» плотского соития. Рыба колюшка, чье поведение описал психоаналитик Жак Лакан, удостоилась своего звездного часа. Таким образом, понимание любовной стратегии должно было свестись к эволюции брачных игр зверей, основанных на чисто сексуальных стимулах, к уклончивому завлечению посредством вторичных сигналов. Мы больше не можем, подобно бабуинам, реагировать «на весьма оголенные, распухшие, ярко окрашенные задницы» наших партнерш. «Переход к прямохождению, а затем и к набедренным повязкам лишил наших пращуров этого зримого источника вульво-ягодичной информации, — пишет Патрик Лемуан. — Ради компенсации пришлось перенести транслятор посыла с зада на перед — выдумать бюстгальтеры, декольте».

Сравнение поверхностное, здесь налицо упрощение. Во-первых, потому, что вторичные, символические сигналы существуют и в мире животных. Œnanthe leucura — маленькая птичка, весящая всего сорок граммов, но самец за брачный сезон способен перетащить до десяти килограммов камней, только чтобы произвести впечатление на самку. Во-вторых, посредством одних лишь туманных аналогий связь явлений не может быть доказана, здесь потребны иные средства. Разумеется, занимательно обнаруживать сходство отдельных элементов любовной стратегии человека и некоторых разновидностей животных: пышность брачного оперения, подарки, притворное бегство, поцелуи (в старину о целовании взасос говорили: «more columbino», «по-голубиному»). Но было бы рискованно делать поспешные выводы из подобных совпадений.

Но есть другой способ выяснить, каковы были допотопные практики этого рода: обратиться к мифологии, призванной закреплять атавистические традиции. Сложность здесь в том, что мы имеем дело с редакциями, зачастую не столь уж давними, а следовательно, с искажениями, допущенными согласно представлениям позднейших эпох. Это мешает воссоздать ментальность, некогда отраженную в оригинале. Мифология — запечатленная традиция, следовательно, она имеет исторический смысл, но относится он ко времени, когда миф был записан. Впрочем, и такое приближение к прошлому по-своему драгоценно. Любовное завоевание здесь ограничивается действиями насильственными: похищением (ведущим к длительной связи, к браку) и собственно насилием, то есть связью мимолетной.

Всем без исключения примитивным культурам, оказавшим влияние на становление нашей, свойственна эта первобытная жестокость. У Зевса для сближения со смертной не было иного способа, кроме метаморфозы; и достаточно вспомнить, сколь нестерпимое обличье он мог принять, чтобы весьма серьезно усомниться в заманчивости его любовных притязаний. Аполлон, даром что слывет прекраснейшим из богов, настолько не дает себе труда заслужить благосклонность красавицы, что она в свой черед предпочитает превратиться в дерево, лишь бы избежать его объятий. Сам Эрос — вот уж кто не мог сомневаться в своей способности возбуждать любовь! — и тот не потрудился обольстить Психею, а попросту похитил ее, лишив возможности даже лицезреть его стати при свете дня. Совершенно ясно, что греки не видели необходимости в том, чтобы нравиться своим женщинам.

Границы между тем, что мы считаем терпимым или морально предосудительным, разумеется, не вполне совпадают с представлениями древних об этих вещах. Похищение женщины из дома мужчины, ее отца или мужа, каралось смертью; обольщение осуждалось лишь в том случае, если сопровождалось насилием. Поэтому боги, не считая редких исключений, не отнимают женщин у их мужей и отцов, а их соитие со смертными, плодом коего становится славное потомство, приносит семействам честь, которой можно хвалиться. Этого довольно, чтобы оправдать их образ действия в контексте культуры, осуждающей похищение и соблазнение.

Похищение зачастую является актом, от которого берет начало династия. Геродот видит здесь источник войн между греками и варварами: в ответ на похищение Ио финикийцами афиняне умыкают из Колхиды царевну Медею, а троянец Парис чувствует себя вправе похитить Елену из Спарты! В Библии люди из колена Вениаминова, чьи жены были истреблены, восстанавливают свои семьи, захватив девиц Силомских, разумеется, при полном одобрении других колен Израилевых (Суд. 21, 19–21). Но в римской истории самое известное событие такого рода — похищение сабинянок. Когда римляне воздвигли свою примитивную крепость, женщин с ними не было. У грабителей и изгнанников, что в ней поселились, не было ни малейшей надежды сосватать себе невест в окрестных селениях. Соревнования, затеянные ими, послужили лишь для того, чтобы под этим предлогом захватить жен и дев сабинянских. Память об этом отпечаталась в римском праве в форме теоретического признания допустимости брака посредством умыкания; при всем том ни одна античная цивилизация не продвинулась сколько-нибудь в допущении, что согласие женщины тоже желательно.

Другие примеры впечатляют еще сильнее. Давидово потомство (для евреев — род мессии, для христиан — Иисуса) берет свое начало от умыкания Вирсавии, которое менее всего можно назвать рыцарским. Давид, пленившись ее красотой, просто-напросто отправил к ней своих посланцев, чтобы захватили ее, а от мужа поспешил избавиться, послав его сражаться в первых рядах войска. Сыну Давида и Вирсавии Соломону предстояло унаследовать царство. Заметим, что герцоги Нормандские и графы Фландрские, сыгравшие заметную роль в истории Запада, — династии подобного же происхождения: любопытная преемственность, связывающая исторические факты с мифологическими сюжетами.