Спасти СССР. Реализация (СИ) - Большаков Валерий Петрович - Страница 28

— Дюх! Гляди, чего нам прислали! — жизнерадостный вопль Паштета мигом вывел меня из усталой задумчивости.

Ворвавшись в нашу просторную «библиотеку-лабораторию», комиссар с разбегу плюхнулся на табуретку, и вывалил на длинный, тщательно выскобленный стол целую стопку фотографий, черно-белых и пожелтевших, с глянцем и без.

— Помнишь, как мы тот «смертник» раскрыли? — навалился Пашка на столешницу. — Ну, этого… красноармейца Кастырина? Терентия Елизаровича… Помнишь?

— Помнишь, — улыбнулся я, наблюдая, как Пашкино лицо пылает юным энтузиазмом. — Еще сын его… Семен Терентьевич, кажется, слезно нас благодарил — будет знать теперь, где отцова могила.

— Да-да! — нетерпеливо заерзал комиссар. — Так то сын, а тут — внучки! Прислали целую кипу фоток деда! Вот… — он порылся в старых снимках. — Вот Кастырин в Горьком…

С фотографии глянул чубатый скуластый парень с глуповатым лицом. Его крепким плечам было тесно в рубашке «апаш», а глаза навыкате смотрели с тревогой. Вообще, в фигуре Терентия Елизаровича угадывалась зажатость деревенского парубка, чуть ли не впервые в жизни глядевшего в объектив.

В уголке снимка белела короткая надпись: «Горький, 1936 г.»

Жить Терентию Елизаровичу оставалось шесть лет…

— А это он на заводе… — азартно сопел Паштет, почти ложась на стол. — На ГАЗе… Или как он тогда назывался?

— Так и назывался, — авторитетно сказала Тома, привалясь к моей спине. — Да, Дюш?

— Да, — улыбнулся я, разглядывая фотки — осколки чужой, едва начатой жизни, разбитой в сорок втором.

— Эй, наро-од! — послышался зов Кузи из клубной «кают-компании». — Кто чай будет? Фройляйн Гессау-Эберляйн пирогом угощает!

— Я буду! — резво подскочил Паштет, и Тома, приглядывавшаяся к снимку, где Кастырин в гимнастерке, с пилоткой на бритой голове, гордо тискал винтовку, рассмеялась.

А Марина Пухначева звонко крикнула, высовываясь в коридор:

— Все будут!

— Ладно! — донесся отзыв. — Я и так большой чайник греться поставила…

Будто по сигналу режиссера, строившего новую мизансцену, все торопливо вышли, а Мелкая вошла.

— Дюш… — пробормотала она стыдливо, оглядываясь. — Ты на нас точно не обиделся?

— Да ты что, Томочка! — растерялся я. — Конечно же, нет! С чего бы?

— Правда? — робко просияла девушка. — Просто… Ты так долго не приходишь к нам, я и подумала… И Софи…

Я осторожно взял ее узкие ладоши в свои пятерни.

— Том… Мне сейчас очень, очень трудно. По-настоящему. Понимаешь…

Желание рассказать обо всём, исповедаться — и получить как бы отпущение грехов из ручек воплощенной невинности было до того сильным, что я сдался. Да и, потом… Эта Тома меня точно не выдаст — и не предаст.

— Понимаешь, Том… Ты дважды сбрасывала очень важные письма вместо меня… Скорей всего, именно поэтому я и смог вылететь в Лондон. Так я еще и американцам писал! Сдал им наркодилеров, тягавших кокаин из Колумбии…

— Ну, и правильно! — воскликнула Мелкая с радостным успокоением. — Представляешь, сколько людей из-за тебя не пристрастились к наркотикам!

— Правильно-то, правильно… — завздыхал я. — Но цэрэушники меня вычислили. Они видели, как я им те совсекретные сведения подбрасывал. Видели со спины, правда, одно лишь ухо и различили… Но этого хватило. В том месяце они вышли на меня. Хотели завербовать… я сделал вид, что согласился — и всё рассказал в КГБ.

— Правильно! — горячо выдохнула Тома, и взмахнула кулачком. — Молодец, Дюша!

— … И теперь Дюша как бы двойной агент, — криво усмехнулся я. — Наш домашний телефон прослушивается… Поэтому лучше не звони. А самое неприятное — это наружное наблюдение…

— Американцы⁈ — сузились девичьи глаза.

— Нет-нет, наши! Но я очень не хочу привести за собой «хвост», заглянув к вам с Софи. Понимаешь?

— Понимаю… — затянула Тома, и мне в какой-то момент показалось, что разумеет она не только сказанное, но и то, о чем я умолчал. Встрепенувшись, Мелкая прижалась на секундочку, жарко выдыхая: — Дюш! Я никому… никогда… ни за что!

— Верю, — дрогнули мои губы.

— Дюха! — гулко донеслось из коридора. — Иди скорей! А то они сейчас всё съедят!

— Пошли! — весело засмеялась Тома.

— Пошли!

В эти вяло текущие мгновения я ощутил, что мы с ней оба испытываем одно и тоже — приятную облегченность. Ушла с души давящая тягота, что портила жизнь одним своим наличием.

Разумеется, я продолжал спорить сам с собою, снова и снова доказывая совести, что Мелкая никогда не отречется от меня, что она единственная, кому я могу доверять полностью.

Правда, и совесть подкидывала контраргумент — дескать, грузишь ты девушку опасными тайнами, следовательно, подставляешь. Как тебе не стыдно, как тебе не ай-я-яй…

Стыдно. Но краснел я не от смущения, а от восхитительного понимания — живет на свете человек, который готов разделить с тобой и горе, и радость, и любовь, и смерть.

«А ты сам? Готов? — ледком обожгла мысль. — Ставим не категоричную точку, а смутное многоточие…»

Пока мы дошли до «кают-компании», от пирога осталось всего два ломтика.

— Вкусня-ятина! — урчал Паштет, сыто жмурясь.

— Вот точно, проглот! — засмеялась Яся, щепетно беря кусочек с блюдца.

— Еще какой! — поддакнула Ира. — И куда только влезает!

— Душа полна-а! — замурлыкал Пашка, поглаживая живот.

— Ир, как же ты его прокормишь, — хихикнула Тома «Большая», — этого титана духа?

Родина зарделась от неловкости и уткнулась в чашку, а Паштет расплылся в улыбке:

— Кормильцем буду я!

— Да идите вы… — забурчала Ира. С поспешной гибкостью поднявшись, она стремительно вышла, а следом подхватились и остальные — расстроенная Тамара и сочувствующая Ясмина, огорченный Паштет и недоверчиво ухмыляющийся Сёма, воздыхающий Армен, встревоженная Тома…

Мы остались вдвоем — я и Марина.

«Вторая мизансцена?» — пришло мне на ум.

Судя по голосам, наплывавшим из коридора, парни дружно воспитывали Пашку, а девчонки уговаривали Ирку «не обижаться на дураков».

— И на дурочек! — самокритично прозвенела Афанасьева.

Успокоено кивнув, Пухначёва завертела колесико старой радиолы. В эфире засвистели, заулюлюкали, забормотали голоса, путая языки, пока на волне «Маяка» не доплыли новости.

— … Ни Пекин, ни Вашингтон пока не дают комментариев, но, как следует из официальных заявлений, представители КНР и США работают над соглашением о нормализации дипломатических отношений с первого января тысяча девятьсот семьдесят девятого года, — уверенным тоном излагала дикторша. В эфире зашелестели страницы. — По сообщениям из Рима, в Ватикане готовятся причислить к лику блаженных папу римского Павла VI, умершего шестого декабря…

Я замер, чуя, как бухает сердце.

— Вчера состоялись выборы понтифика, — спокойно вещала радиола. — Новым папой римским Назарием стал кардинал Джузеппе Сири. Надо сказать, что Сири должен был быть избран еще на конклаве шестьдесят третьего года, но тогда он неожиданно снял свою кандидатуру, уступив Святой Престол…

Отмерев, я задышал и торжественно подлил себе чаю.

«Ура! — билась ликующая мысль. — Сработало!»

Всё, не видать Бжезинскому «польского папы»! Клерикалы в Варшаве увянут без мощной поддержки из Рима, и мы еще посмотрим, что серп и молот животворящий наделает, превзойдя крест!

Марина подвернула ручку, и забубнила «Немецкая волна», перебиваемая «глушилками».

— Андрей, а ты слушаешь «голоса»? — спросила Пухначёва с интересом.

— Иногда, — брякнул я, и тут же извернулся, спасая репутацию комсорга школы: — Бывает полезно услышать одну и ту же информацию из разных источников, ведь каждая сторона о чем-то недоговаривает.

— Хм… Любопытно… — Девушка вздернула брови. — Я как-то не думала… в этом смысле. Да нет, я и сама слушаю «Голос Америки» или «Би-Би-Си», редко, но слушаю. Меня порой даже восхищает их вранье — они брешут искусно, даже талантливо! И ведущие кто? Там же не англичане сидят у микрофонов, а наши бывшие! Эмигранты, вроде Севы Новгородцева. И предателями, вроде, не назовешь, но… Противно как-то! А тебе? Нет, я их, конечно, понимаю, — заспешила она. — Умом! Тут дефицит, там — свобода… Но вот душа не принимает. А ты бы хотел… туда? На Запад?