Развод. Я его так любила (СИ) - Грин Анна Кэтрин - Страница 41

Мы вместе приехали в суд.

Судья рассматривала наше исковое чуть ли не под лупой, качала головой.

Был юрист с моей стороны, со стороны Виктора, потому что необходимо было утрясти имущественные вопросы, вопросы касательно бизнеса и так далее. Но мы с Виктором смотрели друг на друга, нас разделял всего лишь стол. А оказалось, как будто бы между нами слишком глубокая пропасть. Нам хотели дать время на примирение, но Виктор первый высказался.

— Не нужно, — произнёс он хрипловатым безжизненным голосом, — не нужно никакого времени.

А я кивнула, подтвердила его слова.

Документы из загса я забирала одна.

Виктор после заседания снова собрал вещи и уехал. Поэтому, когда Роза вернулась, первое, что случилось — она заплакала, села в коридоре и разревелась. И когда я обнимала её за плечи, она тихо рассказывала мне:

— Ты знаешь, я так верила, что будет все, как в дурацкой сказке, что любовь все победит, понимаешь, мам, я так верила, что любовь все победит… Но оказалось, что нет…

— Прости меня, — шептала я ей на ухо, Роза качала головой, сдавливала меня в объятиях.

— Нет, не надо, пожалуйста, не извиняйся. Нет, не нужно никакого «прости» мам. Просто это глупое детское желание, не желание взрослой, осознанной Розы, которая понимает, что не может быть уже как прежде, это желание девочки Розы, у которой мама и папа поругались.

Я качала и обнимала эту девочку Розу, всю ночь прижимала к себе, она задыхаясь, плакала у меня на груди.

И кончился январь затяжными снегопадами, а в феврале, на день святого Валентина, я получила огроменный букет ростовых роз белого цвета с замёрзшими льдинками росы на лепестках, короткую записку к ним.

«Я тебя люблю. И буду любить, несмотря ни на что».

И тогда уже Роза обнимала меня, проводила пальцами по волосам и говорила, что мы со всем обязательно справимся, мы обязательно со всем справимся, и да, папы с нами нет, но у нас будет малыш.

Мы ждали мальчика, которого впервые увидели на узи в конце февраля. Маленький комочек, свернувшийся, прижавший веточки-ручки, ножки к животу. И мне отчаянно хотелось, лёжа на узи, сжимать ладонь Виктора так сильно, чтобы пальцы аж побелели, но меня по плечу гладила Роза, утирала слезы, шмыгала носом.

А в марте я поняла, что так продолжаться не может.

— Родная, я ж знаю, что вы хотели съехаться со Стёпой, — произнесла я, заходя на кухню, где дочь готовила вишнёвый торт.

Роза посмотрела на меня затравленно, вытерла запястьем губы, на которых были следы вишни.

— Мам, с чего ты взяла.

— Я случайно увидела переписку у тебя на компе, где Стёпа спрашивал, когда ты поговоришь со мной.

— Мам, мы не собираемся съезжаться, правда, я уже сказала, что я не могу.

— Вообще-то ты можешь, я так понимаю, Стёпа снимает квартиру, он предложил тебе к нему переехать…

— Мам, я не могу, я не уеду никуда.

— Рози, езжай, серьёзно.

— Мам, ну а как же ты? Как же, малыш?

— Роза, ну я же никуда не денусь, и малыш никуда не денется. Просто это ненормально, что ты жертвуешь своей личной жизнью ради меня. Я же взрослый, самостоятельный человек, я же все понимаю, и я уверена, что тебе будет лучше, если вы со Стёпой съедетесь…

— Маааам... Но ты даже не знаешь, как дальше сложится беременность.

Да, я не знала, как оно дальше сложится, поэтому в апреле я легла на сохранение, а потом опять на сохранение я легла в конце мая, и мне казалось, лёжа в одиночной палате, что вся моя жизнь как-то пошла через одно место, настолько через одно место, что я вынуждена прижимать ладони к себе, обнимать ими живот. И не чувствовать никого рядом, кроме сердечка, бьющегося внутри меня в унисон.

Виктор

Это был самый странный новый год. Когда я видел в глазах Розы и Зои непонимание, какую-то брезгливость, что ли, такое чувство, как будто бы я им дарил не подарки, а бил ремнём по плечам. Они не радовались, они не получили никакого удовольствия ни от каких подарков.

И да, это было странно, непонятно, и я уже проклял себя несколько десятков раз за то, что вообще решил дарить подарки. И вскользь обронённая фраза Зои о том, что мне не стоило…

— Правда, не стоило, Виктор, — тихо сказала она, поднимая на меня глаза и сжимая в руках коробку с украшениями из платины и бриллиантов. Красивый гарнитур. Он бы оттенял цвет её глаз. — Правда, не стоило, ты уже сделал подарок в этом году…

Я не рискнул спросить про беременность она или про измену и сжирал себя поедом в дурацкую новогоднюю ночь, когда салюты хлопали под окнами. А где-то в квартире тихо плакала женщина, которой я был недостоин, которую я предал, променял. Для которой я оказался недостаточно хорош и сам ведь понимал, что никогда мне не дотянуться до Зои, и ещё и усугубил все тем, что лёг в постель с другой.

Дурацкое рождество.

Ещё более дурацкое состояние того, когда Зоя подошла ко мне и протянула документы на развод, я не хотел разводиться, и видят боги, я не хотел разводиться, я не хотел её оставлять, я понимал, что развод поставит фактическую точку в наших отношениях, и от этого в груди все пылало огнём, дышать было больно, заходился лютым кашлем, лёжа на диване в своём кабинете, ненавидел его, потому что спина стреляла, и самое смешное и дурацкое одновременно, что я не мог пожаловаться на это Зое. Сказать:

— Господи, родная, разотри мне, пожалуйста, поясницу какой-нибудь мазью, иначе нахрен я тут и свалюсь.

Я не имел права больше на это, все свои права я протрахал.

И, наверное, глядя в глаза, полные грусти, печали, разочарования, я не смог поступить иначе.

Мы приехали в зал суда вдвоём, зашли в него вместе, я аккуратно придерживал Зою за талию, она не чуралась, не брыкалась, не старалась от меня отодвинуться, ничего не было похоже на то, что люди разводятся. Мы сидели, как два любящих человека, смотрели друг другу в глаза. Ничего в этом не было такого, что о нас можно было сказать, будто мы ненавидим друг друга.

Я её не ненавидел, я её любил.

До боли, до содранных в кровь кулаков, когда после развода я уехал из нашей квартиры, оказался в тёмных апартаментах, где до этого жил. Мне показалось, что все пропитано сыростью, было жутко, как в склепе, и в бессилии в каком-то, лупил по стенам кулаками, разбивал их. А боль внутри не успокаивалась, и от этого я ненавидел себя все сильнее. И даже когда Роза вернулась из отпуска и приехала ко мне, я не мог ничего сказать, а она просто стояла, смотрела на меня, у неё из глаз текли слезы, прямо по щекам, капали на тёмную куртку. А я стоял и не мог ничего сказать.

Что я должен был сказать? Прости, что не удалось сохранить семью, прости, что я вас предал, для чего мои слова прощения? Они никогда меня не простят и будут правы. Такие, как я, не заслуживают прощения. Одно дело, если бы моя измена была действием импульсивным, эмоциональным, продиктованным какой-то похотью.

Одно дело, если бы моя измена была продиктована привязанностью к другому человеку, не к жене. Но нет, нет, нет, не было ничего такого. Мне казалось, что это все от вседозволенности, от того, что мне возможности позволяют иметь любовницу. Но никак не из каких-либо привязок. И поэтому в феврале я был готов лезть от этой давящей внутри боли на стену. Мне кажется, я оживал только в те моменты, когда Зоя все-таки снисходила и отвечала на мои телефонные звонки, а звонил я постоянно. Натыкался на тишину на том конце провода и от этого сходил с ума. Мне казалось, что безумие поселилось рядом со мной в этих апартаментах, блуждало по темным комнатам, задевало шторы, приоткрывало двери своим дыханием.

Безумие стало для меня самым надёжным и верным другом. Настолько, что иногда я не понимал, где реальность, а где сон…

Сон, в котором я по прежнему был со своей семьёй, обнимал Зою со спины, клал ладони ей на живот, как я это делал в молодости, когда она ходила, беременная Розой. А ещё была такая глупая ситуация, что из-за живота Зоя очень сильно страдала болями в пояснице, и когда я её так обнимал со спины, то приподнимал живот, и она прям заходилась в каком-то наслаждении, потому что давление с поясницы уходило.