Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин - Страница 3

Но европейская религия — это отнюдь не только Лютерова доктрина мирского призвания и кальвинистский принцип двойного предопределения, выделенные Вебером. В первую очередь это сложившаяся в эпоху раннего христианства и в Средние века система таинств и священства; развивавшийся со времён императора Константина принцип коэкстенсивности церкви и общества — «церкви-общества», которое при Каролингах получило название «христианского мира». В этом сакрализованном мире духовный и мирской «мечи» (власти) были неразрывно связаны, причём первый, разумеется, считался превыше второго. Таким образом, любое восстание, даже ещё не революция, начиналось в Европе с переопределения сферы духовного — т.е. с ереси.

В частности, поскольку вечное спасение зависело от таинств, а те могли оказаться недействительными, если их совершал недостойный священнослужитель, европейские ереси неуклонно тяготели к отрицанию божественной власти духовенства и священности таинств. В итоге по прошествии многих лет после григорианской реформы XI в. стало очевидно, что логическим следствием такой позиции является полное упразднение духовенства и таинств ради прямого общения верующего с Богом. Кульминационным выражением этой идеи стало восстание анабаптистов в 1534–1535 гг. в Мюнстере.

Кроме того, в сакрализованном мире любой вызов церковной иерархии автоматически означал вызов иерархии светской власти. Поэтому религиозное инакомыслие и ереси придали первоначальный импульс коренным переменам в обществе, а в конечном счёте — в западной культуре, и оставались главной движущей силой эгалитаризма до Просвещения XVIII в. Даже собственные попытки церкви реформироваться порождали милленаристские ожидания Царствия Святого Духа на земле. Реформация поставила эти и другие, более умеренные формы религиозного протеста в центр политической жизни; секуляризация религиозных ценностей, совершенно очевидно, входит в число элементов западной революционной традиции, способствуя распылению власти аналогично процессу разделения политических полномочий при феодализме. Наиболее яркую теоретическую формулировку радикальным политическим и эгалитарным социальным последствиям ересей Средневековья и эпохи Реформации дал коллега Вебера Эрнст Трёльч[5].

Эти гипотезы и их применение на материале Средневековья и Реформации составляют содержание первой части книги. Здесь рассматриваются «по нарастающей» три примера: гуситская Богемия, лютеранская Германия и нидерландская революция.

4. Такое же культурное отличие можно найти в европейских политических формах и философских учениях, поскольку только в западном мире — сначала в Греции и Риме, затем в средневековых представительных собраниях и их современных вариациях — известны партиципаторная политика и порождаемая ею правовая и философская рефлексия. Западная «борьба классов» полностью заключена в рамки данной политической культуры.

Несмотря на множество примеров острых социальных конфликтов в истории Европы, будь то городские бунты (такие, как восстание чомпи во Флоренции в 1385 г.) или сельские восстания (например, Жакерия во время Столетней войны или Крестьянская война 1525 г. в Германии), ни один из них не привёл ко всеобщей революции вроде тех, что произошли в 1640 или 1789 гг. Следовательно, социальная борьба — необходимое, но не достаточное условие крупной революции. Чтобы случилось подобное событие, прежде всего нужна структура унитарного государства, которая фокусирует все политические, социальные и иные формы протеста на одном наборе институтов. Именно сконцентрированность на преобразовании государственных структур и сопутствующее ей оспаривание легитимности существующего государства придают всеобщей революции её взрывной характер и политико-идеологическую природу.

Исторически европейские формы государственного устройства зародились в феодальных монархиях. Протонациональная институционализация светского «меча», равно как и параллельная организация духовного «меча» в структуру духовенства — мирян, носила строго иерархический характер. По сути, две иерархии слились в систему трёх сословий: тех, кто молится, тех, кто воюет, и тех, кто работает. Сформировавшиеся примерно в 1100–1300 гг. феодальные монархии постепенно централизовались и к XVI в. превратились в государства, которые историки позже назвали «абсолютными» монархиями, а после 1789 г. все стали звать «старым режимом». Феодальные корни этих государственных форм имеют огромное значение, поскольку феодальные отношения всегда подразумевают раздел власти, и в дальнейшем это легло в основу принципа «разделения властей» и системы «сдержек и противовесов» в современном конституционализме.

5. Таким образом, европейская «великая революция» — это принявший всеобщий характер бунт против «старого режима». В истории каждой нации подобная трансформация может произойти лишь единожды, так как она закладывает фундамент будущей «современности» этой нации. Свои отличительные черты западные революции приобретают от конституционных и культурных структур «старого режима», против которых они совершаются, порождающих соответствующие модели революционных действий. С 1400 по 1789 г. европейские революции совершались против священного союза двух властей и трёх сословий.

6. Западные революции не просто воспроизводят базовую модель бунта против «старого режима». Каждая новая революция извлекает уроки из предшествующего опыта и, таким образом, повышает радикализм модели. (Вспомним, что к востоку от Рейна модифицированный «старый режим» существовал до Первой мировой войны — в Пруссии, Австро-Венгрии и России.) Схематично эта прогрессия выглядит следующим образом.

а) Английская или пуританская революция по схеме действий мало отличалась от французской, однако носила наполовину религиозный характер и потому сама себя никогда революцией не считала. Когда она закончилась, её наследники постарались стереть из национального сознания нации тот факт, что они совершили революцию. Её завершающий эпизод — «Славная революция» 1688 г. — в своё время понимался как «реставрация». (Изначальный смысл слова «революция» — возвращение к исходной точке[6].)

б) Американские колонисты начали то, что они действительно именовали «революцией» (в духе 1688 г.), с попытки «реставрировать» свои исторические права как части английской нации. Однако в итоге создали новую нацию и республику — результат явно «революционный» в современном понимании этого слова, присущем эпохе, пришедшей на смену «старому режиму».

в) Это современное понимание окончательно сформировалось в ходе Французской революции. Схожая по базовой модели с английской предшественницей, она впервые происходила преимущественно под влиянием светской культуры — Просвещения. Поэтому события 1789 г. быстро переросли во фронтальное наступление на весь тысячелетний европейский «старый режим» в целом: монархию, аристократию и церковь. В результате революция стала означать процесс созидательного насилия, знаменующий начало новой всемирно-исторической эпохи, и создание «нового человека». События во Франции впервые породили на Западе культ революции как орудия истории, во всяком случае среди тех, кого мы сегодня называем «левыми».

г) Затем наступил переломный момент 1830–1848 гг. Поскольку Французская революция не выполнила свою задачу освобождения человека, после июльского переворота 1830 г. наиболее радикальные её наследники стали пророчить второй — и последний — 1789 г. Крайние левые ожидали, что это «второе пришествие» расширит революционные задачи от завоевания политических свобод для немногих имущих до установления социальной справедливости и равенства для множества обездоленных. Подобное кредо именовалось по-разному, то социализмом, то коммунизмом; его программу-максимум составляла отмена частной собственности, прибылей и рынка — т.е. «эксплуататорской» системы, для обозначения которой к концу века был изобретён термин «капитализм». Разумеется, этот социализм имел светскую ориентацию, зачастую даже носил воинствующий антирелигиозный характер, подобно Просвещению. Тем не менее новое движение по сути нередко воспроизводило милленаристские упования времён Средневековья и Реформации в светском обличье: от «нового христианства» Сен-Симона до райского «бесклассового и безгосударственного общества» Маркса, и его лидеры порой прямо заявляли об этом родстве. Маркс, заложивший основы своей системы к 1845 г., лишь один, наиболее знаменитый, из теоретиков революционного ожидания. Связь между его коммунистическими пророчествами и эсхатологией Реформации можно отчётливо проследить через историческую метафизику Гегеля. Собственно, Энгельс прямым предшественником Маркса считал Томаса Мюнцера.