Былые - Кэтлинг Брайан - Страница 5

Все это не имело значения, когда на подвальной лестнице у Гертруды отошли воды. С каждым заплетающимся шагом тело выворачивало от боли и измождения.

Дойдя до двери в подвал, Гертруда уже запыхалась и хваталась за перила так, что те стали со скрипом поддаваться, и она увидела пот на руках. Заколотила в дверь и открыла. Родичи уже были тут как тут. Ее подхватили за руки и бережно взяли за талию, препроводя в тайники внизу. Бакелитовые тела были сильными и твердыми, служили прочным сопротивлением для ее дрогнувшей неуверенности.

Лулува — та из них, что казалась самой чуткой к потребностям Гертруды, — повернула к ней свою блестящую голову и произнесла:

— Он близок — момент выдворения почти настал. Твое дитя хочет внешний мир в своих легких и глазах, а мы будем здесь с тобой для того, чтобы радеть этому поглощению.

Гертруда улыбнулась наперекор схваткам и уцепилась за ребристый пластик мощной стройной талии Лулувы.

В подвальной кухне ее раздели Аклия и Сет и уложили на стол, превращенный в постель. К этому моменту Родичи уже приспособили весь подвал. Даже устроили небольшую ванную у раковин. Из комнат наверху собрали полотенца, тазы, зеркало и бельевой мешок, дабы придать уголку уют и обихоженность. Аклия подошла, сложив руки так, словно собиралась прошептать или закричать. Поднесла пещеру из своих ладоней к устам Гертруды и вдохнула в ее существо умиротворяющую волну дыхания. Хребет роженицы залило ярким солнцем. Словно проблеск в бурю, выделяющий белизну летящих чаек на фоне черных и синих туч.

Внезапно тяжкая схватка выдавила вместе с резким выдохом изумление из тела Гертруды. Родичи взялись за дело. Ей даровали очередную порцию специализированного дыхания и приступили к наблюдению за прогрессом этого путешествия.

Четырнадцать часов спустя Лулува истолковала события, чтобы успокоить Гертруду и проинструктировать остальных, поскольку анатомия животных не входила в их компетенцию:

— Все люди ввернуты в утробу — вот что отличает их среди прочего. Чтобы выбраться, им нужно протискиваться против изворотов материнской анатомии.

Сет отвернулся — его отвлек ветер, каким-то образом забравшийся в дом, и он слышал, как тот усиливается между полами.

— Те изгибы, которые принимают их тела, останутся с ними навсегда — это уникальная деформация, как линии на пальцах или память в костях.

Гертруда недослышала половину, потому что боль и давление торопили толчками ее кровь, давили на барабанные перепонки, пока младенец бурился наружу.

— Вот и он, — сказала Лулува. Ее сильные бурые пальцы в толстых красных резиновых перчатках взялись за головку.

— Тужься, и я потяну, — сказала Лулува, и между схватками Гертруду охватил ужасный страх, что эти бурые механические пальцы слишком сильны. Она рожала впервые, и жестоко отдававшиеся в теле усилия робота казались избыточными. Она представила, что головка останется в руках Лулувы, пока между ног все еще силится родиться позвоночный пенек шеи.

Только она уверилась, что уже чувствует бьющую на бедра кровь, как младенец вывернулся и оказался целиком в аккуратной хватке Лулувы.

— Родился! — воскликнула та, и ее трепещущий голос достиг нового крещендо.

Боль пробила пол, а все чувства Гертруды вернулись на место.

— Он жив?

— Да, да, и это девочка.

— Дайте ее мне… нет. Стойте, сколько у нее глаз?

— Два, и они прекрасны, как твои.

Лулува поднесла в сухие руки матери скользко-мокрую радость, и за дальнейшим Родичи наблюдали с недоумением, из-за которого мечтали о более крупном органе понимания или хотя бы слезных железах.

Сет единственный ощутил в ту ночь что-то еще. Возможно, потому что был создан по подобию мужчины. Он слышал, как ветер одновременно достиг чердака и подвала. Он чувствовал, как встречные волны воздуха выключили неведомый рубильник в нем, но включили в глазах кормящегося младенца, приклеенного к груди матери испариной, кровью, слезами, надеждой, молоком и ужасом.

Измаил смотрел на город из высокого северного окна в библиотеке Лор. На Эссенвальд ложились сумерки, притянутые, словно магнетизмом ночи, к великой черной тени Ворра, как будто проглотившей уединенный город. В том лесу англичанин Уильямс спас Измаила и даже даровал свои фамилию и живой лук. Когда Измаил нашел дорогу в жилище Лор, лук он оставил позади; ладони покалывало от воспоминаний, но сердце не чувствовало ничего. Дни охоты для него закончились, но назревало что-то еще.

Вперившись наружу, он дотронулся до шрамов на лице и нащупал слепой глаз, вшитый, дабы исправить то, что ему всегда казалось проклятьем природы. Он больше не циклоп, и благодарить за то следовало шамана Небсуила. С тех пор они не виделись. И хоть минул почти год, воспоминания как будто изнывали все глубже и дольше, скользя между притяжением и отвращением. Словно читая его мысли, на другой стороне Ворра замерцала далекая буря, рассылая разряды молний в лиловые тучи.

Измаил знал, что не похож ни на одно из встреченных существ. Он один-одинешенек в этом зыбком, неопределенном мире. Молодой человек с лицом древним, как грех. Операция Небсуила не убрала уникальность, лишь замаскировала для других. Второй глаз стал бутафорией. Он был, и был жив, но не связан с мозгом. Людям нипочем не понять силу, которую даровало единственное око. Его зрение — не вывернутая рогатка, как у них. Из-за злой шутки творения их оптические нервы перехлестывались: правый глаз присоединялся к левому полушарию, левый глаз — к правому полушарию. У него не было такой путаницы. Только единая ясность, прямая линия от зрения к нерассеченному разуму.

Буря надвигалась, вспышки мчались через деревья навстречу затаившемуся городу, нависали и наползали на Эссенвальдский собор, возведенный по образу Кельнского — меньше размером, но в этом окружении столь же внушительный. В окне промелькнуло отражение Измаила. За тонким стеклом раскатилось первое бормотание грома, и теплый ухмыляющийся ветер тряхнул с призрачным трепетом бледный эвкалипт.

Измаил знал, чем он не был, но не чем был. В Ворр он вошел, так как все знали, что там проживают другие одноглазые существа. Впрочем, к счастью, он не состоит в родстве с так называемыми антропофагами — коренастыми людоедскими кошмарами, рыскавшими по бесконечной чаще. Измаил уже встречался и жил с мужчинами, женщинами, чудовищами, машинами, животными, привидениями и чем-то средним между ними, но знал, что явно не является никем из них. Все вокруг ведало свою родословную. Понимало свое место в мире. Лес и город представляли собой упорядоченные карты межпоколенческой организации, где все знало свое положение и релевантность в пищевой цепи. Он же находился за пределами.

Ошеломительный масштаб потребности Сирены начинал удушать. Выживание в Ворре подарило вкус испытания, потребность в риске, и они казались единственным инструментом, чтобы раскопать свое неведомое происхождение. Здесь же поговорить о себе было не с кем. Хотелось проведать Родичей, но Измаил не рвался в дом номер 4 по Кюлер-Бруннен из страха, что придется свидеться с Гертрудой. Он начинал поистине презирать мелочность быта и отсутствие цели своего существования, которая, как верил Измаил, ему нужна. А все эти люди настолько проникнуты неизбежностью, настолько заперты в уюте своих семей, что влачат плоскую механическую жизнь. Его происхождение должно быть куда более экзотичным и динамичным. Он уникален, и жизнь у него должна быть под стать.

Однако он собирал байки о другой форме жизни, якобы укрытой в Ворре. Их называли Былыми. Больше всего об этих неуловимых сущностях ведал Небсуил, но его знание запятнали опаска и подозрение. Во время выздоровления после операции Измаил кое-что вычитал в доме старого колдуна об их мифологии и встречах с ними. Но в богатой библиотеке старика нашлось больше картинок, чем слов. Всякий раз, стоило Измаилу поднять тему, Небсуил ворчал и занимал позицию осторожной неприязни. Его орбиту отрицаний покинуло всего несколько простейших фактов. Так Измаил узнал, что, согласно легендам, Былые — это ангелы, ниспосланные Богом на Землю стеречь древо познания в Эдемском саду. А когда Адам совершил первый грех, Бог разгневался из-за их презренной неудачи. Отвернулся от них и позабыл.