Былые - Кэтлинг Брайан - Страница 12

— Тогда зачем нужна новообставленная палата наверху?

У Чапека внезапно выключили звук. Он размахивал и трепыхал руками, но там, где только что были строгие и сердитые провозглашения, остались лишь пыхтенье да шипенье.

— По-моему, вы должны нам рассказать, что происходит, — добавил Гектор так тихо, что расслышать мог только Чапек. Затем мягче прибавил: — С вашей стороны было бы благоразумнее привлечь меня к своим планам.

Через несколько минут Чапек ввел старика в лакированную кабину лифта.

Когда они поднялись на верхний этаж, Чапек несколько восстановил самообладание и подкошенное достоинство. Когда лифт вздрогнул и остановился на чердаке, директор приоткрыл решетчатую дверцу на щелку, чтобы отменить возможность вызова. Взглянул на Гектора, строившего невинность заинтересованного ожидания, словно бы Чапек пригласил его к себе домой на чай. Директор распознал опасность, которую может нести этот озорной нибелунг. Он знал о его связях и влиянии в доме. Вдобавок Шуман только что признался, что начал общение с проклятым Мессингером. Утрясти дело следовало аккуратно. Не отпуская латунную ручку металлической решетки, он начал речь:

— Профессор Шуман, это щепетильный вопрос. — Он слегка потряс дверцей. — Университет вверил мне странную и сложную задачу. Я намеревался проконсультироваться с вами, но этому помешал ваш удар, и мне пришлось приступать без вас.

Старик понял, что тот лжет, чем тут же и воспользовался, чтобы еще больше окопаться и укрепить позиции.

— Так рассказывайте сейчас, — сказал он, пряча презрение под нетерпением.

— Конечно-конечно, но вы должны поклясться в соблюдении секретности. Теперь это государственное дело и находится в прямой юрисдикции министерства внутренних дел.

Гектор дал слово, и Чапек с грохотом отодвинул металлическую дверцу в безмолвный коридор. Они прошли по его свежеотремонтированной длине, и у палаты над запахом зеленой краски возобладал новый запах: корица — корица с примесью моря.

Дверь открыли, оба вошли к спящим на подложенных подушках пациентам. Первой мыслью Шумана было, что это две куклы или пугала, но стоило его пристальности сфокусироваться, как он распознал их исхудалую и отрешенную человечность. В конце концов он оторвал взгляд и взглянул на Чапека, сменившего выражение с тревожной озабоченности на отвращение.

— Кто… что они? — прошептал Шуман.

— Вот в этом и вопрос, — сказал Чапек уголком рта, не сводя глаз с кроватей.

— Можно подойти поближе?

Чапек не ответил, но сделал жест «милости прошу».

Старик приблизился тихо, словно опасаясь разбудить или испугать. При ближайшем рассмотрении они показались сморщенными скульптурами, вырезанными из какого-то твердого эбенового дерева или изваянными из чернильно-черного фарфора. Пахло от них так же.

Ближайший медленно открыл глаза и чуть повернул голову, чтобы взглянуть на Гектора. Опыт был неприятным. Как будто в мозг втолкнули зуд. Не полнотелое раздражение, так и плакавшее по радостному почесыванию, но то тошнотворное покалывание, что часто сопровождает исцеление раны. Не думая, Гектор сказал:

— Добрый день, меня зовут профессор Шуман.

На это открылись глаза второго, тоже обернувшегося на него. Ощущение в голове удвоилось и взбилось, и на миг Шуман ощутил слабость и уже испугался обморока. Но ощущение быстро прошло, когда разогнулась его бесполезная рука. Она вяло упала сбоку и наполнилась новой энергией. Разум заговорил с ней, открылись дороги, сложились вместе онемелые пальцы. Суставы закусила боль, и он вскрикнул от удивления.

— Рука… Чапек, посмотрите на мою руку.

Он забыл об ощущении в голове, забыл о глазеющих статуях, забыл о Чапеке — теперь память жила лишь внутри пятачка шрамированных пустых клеток, только что налившегося жаркой сладкой кровью.

Глаза статуй закрылись. Гостей отпускали, и они попятились от кроватей, прочь из палаты. Чапек словно медленно оправлялся от какого-то забытья и присоединился к Шуману в коридоре. Они спустились на лифте до нижнего этажа, где распрощались:

— До завтра.

— Да, до завтра.

Проснулся профессор Шуман иначе — сильным и голодным.

Чапек, сидевший в изножье, вдруг подскочил.

— О, слава богу, — он бросился проверять пульс Шумана.

— В чем дело? Сегодня я чувствую себя лучше, чем за многие годы. Не знаю, что там вчера произошло, но я совершенно здоров.

Чапек посмотрел на Гектора. Наклонился и заговорил тише.

— Профессор, это было три дня назад.

Чапек объяснил, что после встречи с обитателями чердака Шуман попросту провалился в сон на семьдесят два часа. Его пытались разбудить, но без толку. Подозревали кому, но он не выказывал симптомов мертвенной неподвижности, а просто спал.

— Профессор, вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы встретиться позже сегодня днем? Возможно, еще раз взглянуть на них?

Шуман чуть ли не выпрыгнул с постели.

— Да, но только после прогулки. Нужно размять ноги и легкие на добром свежем воздухе.

Чапек настороженно согласился, а Гектор умылся, оделся и поспешил в столовую, где не обращал внимания на чужие взгляды. Похватал что-то с сервировочного столика и накидал в наплечную сумку, выхлебал кружку чуть теплого кофе и вышел на зябкий воздух. Ноги хрустели инеем на жесткой траве, пока он неторопливо прошел до конца длинной тропинки, где сел на трамвай. Тот донес его в сердце города. Сошел Шуман на пересечении трамвайного маршрута и начала Тропы философов. Нога окрепла, рука работала, он чувствовал, как от него пышет новой силой. Бодро ступил на знаменитую тропинку и вдохнул пьянящий воздух. Виды на город открывались великолепные. Гейдельберг переливался под ногами, как сложная модель, драгоценная миниатюра. Шуман всегда любил Тропу философов: ее петляющую высоту, потусторонность, буйную растительность и, разумеется, историю. Сюда он часто приходил, когда еще работал в университете. Так можно выбраться из повседневности и представить себе всех тех, кто здесь бывал и дискутировал раньше. Сей тропой ходили Эйхендорф, Гельдерлин и Гете, и от одной мысли об этом уже кружило голову. Сегодня Шуман чувствовал себя на двадцать с лишком лет моложе и знал, почему. Он всегда был дидактичным, объективным мыслителем. Иначе нельзя, если изучаешь теологию вне церкви или синагоги. Он был рационалистом, всю сознательную жизнь боролся со свидетельствами о божественном вмешательстве.

Чудеса и явления стали его хлебом с маслом. Наука о духе, иго небесных сил — обыденностью. Но вера всегда проходила мимо него. Он знал о ее опасностях и видел последствия, с размахом написанные кровью истории. Эти вечные вопросы он и обдумывал, прогуливаясь раньше по живописному карнизу над городом. Те же убеждения встали в мыслях и сейчас, но теперь им бросили вызов. Сомнение, принявшее облик исцеления, начало разъедать жесткие скрепы соображения, согласно которому, как он настаивал, все на свете вставало на свои разумные места. Можно допустить, что рано или поздно омертвелая рука сама собой обрела бы некую часть функций, и тому, что случилось это на глазах живых мумий с чердака, виной всего лишь совпадение. Но Шуман знал, что произошло на самом деле. Знал с уверенностью, в сравнении с которой любые разумные объяснения казались свечами под солнцем. Знал, что те странные существа каким-то образом коснулись его мозга изнутри и исправили поврежденную ткань. Раздули новое тление — из пепла, который все уже считали мертвым.

На следующем повороте глазам предстал Цигельхаузен. Шуман остановился и оперся на деревянную балюстраду, обегавшую внешний край тропинки. Поискал и нашел взглядом дом престарелых, укутавшийся в дороги, деревья и лоскуты нерастаявшего снега. Извлек бинокль из сумки и сфокусировал на дальности дома. Из труб рос дым, прямо и высоко в безветренном воздухе. Дом колебался от дыхания, так что Шуман тверже облокотился на холодный поручень. Пространство между линз заполнилось обособленной тишиной, что светится вокруг знакомых объектов, когда видишь их издали. Он настроил линзы, чтобы привнести в пространство холодного воздуха резкость подробностей. В это время дня, в это время года дом находился в тени низкой горы, так что солнце, все еще поднимаясь, частично скрывалось за ней. Одну половину красной черепицы залило светом, другая осталась в тени. Тень была белой. Растапливающие лучи еще не коснулись ночной изморози. Теневой профиль горы казался скрытным, пригревающее солнце отталкивало его прочь. Шуман так и видел движение, представил себе, как с кровли летят ледяной кристалл за кристаллом. Он знал, что прямо под этим процессом лежат они. Спят, тонут или плавают в собственной версии пустоты. Он знал, что вскоре будет сидеть подле них в ожидании, когда откроются глаза, и тогда все частицы льда на крыше уже пропадут и сменятся частицами солнца. Он вернул бинокль в сумку и вышел на изгиб тропинки, ведущий вниз.