В сети (СИ) - Джокер Ольга - Страница 44

— Интересная у тебя птичка, — глухо говорю. — С хорошим слухом.

— У меня она не только со слухом, но ещё и с глазами, и с отличной памятью, — отрезает отец. — Особенно когда дело касается моей дочери. Или семьи в целом. Я, знаешь ли, привык держать всё под контролем.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь, — произношу спокойно. — Официальных уведомлений не было. Возможно, опасаются обвинений в предвзятости. А может, просто тянут время или проверяют реакцию.

— А ты не предвзята?

— Я контролирую ход расследования в рамках своих полномочий.

— У тебя с ним... роман?

Сердце спотыкается, сбиваясь с ритма.

— С кем?

— С Устиновым Александром Вадимовичем.

Этот вопрос повисает в воздухе, как перед ударом грома. На миг становится так тихо, что слышно лишь дыхание: прерывистое — у отца, ровное, хоть и учащённое, — у меня.

— Мне двадцать восемь лет. Я достаточно взрослая, чтобы разбираться со своей личной и рабочей жизнью — без вмешательства родителей.

— Да хоть ты взрослая, хоть прокурор, хоть министр — но ты моя дочь, и я имею право знать.

— Спрашивай, — как можно равнодушнее взмахиваю рукой.

— Почему кто-то так заботится о твоей репутации? Может, потому что ты не так уж беспристрастна? А может, просто хочет замять конфликт до того, как он выйдет наружу? Или потому, что для фигуранта ты больше, чем просто сторона обвинения?

— Ты сомневаешься в моей объективности? Докажи, — требую я, глядя папе прямо в глаза.

Он моргает, точно ослышался:

— Что?

— Докажи, — повторяю так же выдержанно и отчётливо. — Докажи, что я кого-то прикрываю. Или что у нас отношения, из-за которых я не могу выполнять свои обязанности.

Папа остолбенело молчит примерно секунду, но мне этого хватает, чтобы увидеть, как в его взгляде что-то колыхнулось. То ли сомнение, то ли растерянность.

— У тебя нет никаких доказательств, — добавляю я, выпрямляя спину. — Ни единого факта, что я совершила что-то противозаконное. Только твои догадки и слухи от птичек. У тебя открыт доступ ко всему. Найди хоть одну ошибку. Хоть одну причину для отвода.

— Ты не понимаешь, что подставляешь не только себя, но и меня. Я изучил, кто он такой — и, поверь, остался не в восторге. То, что Устинов ни разу официально не привлекался, не делает его чистым. Это лишь говорит о его осторожности и хитрости. Всё, что могло всплыть, — либо гасилось на корню, либо уводилось из поля зрения. В том числе и люди. Я не позволю тебе связываться с таким мерзавцем. Ни как прокурору. Ни как женщине. Если он действительно хочет тебя защитить и вывести из дела — будь добра, выйди. И держись от него подальше.

— Я действую в рамках закона. И пока у меня нет оснований выйти из дела — я остаюсь. Если они появятся, я поступлю по инструкции, а не потому, что кто-то этого требует. Даже если этот кто-то — мой отец.

Он встаёт, подходит к камину и замирает боком к портрету деда. Плечи напряжены, одна рука на поясе, вторая — сжата в кулак.

Папа не смотрит на меня и говорит сдержанно, но в голосе накапливается усталость:

— Не забывай, кто ты. И чью фамилию носишь. Я вкладывал в тебя силы и ресурсы не для того, чтобы ты бегала по коридорам суда с глазами влюблённой дурочки. Белогорская — не из тех, кто прогибается под первого встречного афериста и жулика.

Покидая кабинет, я не забываю громко хлопнуть тяжёлой деревянной дверью — так, что в книжном шкафу звякает стекло, а жалюзи на окнах мелко дрожат.

Странно, но злюсь я не столько на отцовский спич, сколько на Сашу. На то, что ведёт себя, как полный придурок — и вместо того чтобы дать мне спокойно работать, он почему-то решил, что имеет право выдернуть меня из этой истории, даже не дав возможности возразить.

За свою практику я видела достаточно: и реальные угрозы государственной безопасности, и по-настоящему опасных преступников. Я точно знаю, где проходит грань. Устинов — не святой. Но он не из них.

Человек не всегда становится хуже, если дать ему остаться на свободе. Иногда — очень даже наоборот.

***

Выходные у родителей заканчиваются раньше запланированного.

Настроение портится, и я быстро собираюсь, чтобы не вспылить сильнее. Поплавать в бассейне, как и просто выдохнуть, уже не получится — мысли носятся по кругу, не давая покоя. К тому же тревожность мамы делает меня нервной, стоит ей просто спросить, всё ли в порядке, а ссориться с ней — последнее, чего я сейчас хочу.

Строгий и покровительственный тон отца всё же произвёл на меня впечатление: весь воскресный день — на прогулке с подругой, на массаже и вечером за книгой — я не могу отделаться от ощущения, что утро понедельника будет для меня знаковым.

Я просыпаюсь раньше будильника, делаю растяжку на коврике у окна, принимаю душ, готовлю себе завтрак — но в голове всё равно одно и то же: оба значимых мужчины в моей жизни, каждый по-своему, меня не слышат. Ни отец, ни Саша.

Если бы не невозможность увидеться, я бы поехала к Устинову ещё вчера. Если бы не дурацкие ограничения и не обстоятельства — высказала бы ему всё, что думаю.

К слову, ранний подъём вовсе не означает, что я приезжаю на работу заранее, бодрая и свежая — в это время пробки оказываются хуже, чем обычно.

Я захожу в малый зал совещаний одной из последних — за три минуты до начала, не успев купить даже кофе в ларьке через дорогу.

На помощь приходит Кирилл: он протягивает мне картонный стаканчик и, к счастью, попадает в точку с выбором. Кофе несладкий и в меру крепкий — именно такой, какой нужен утром после выходных.

Пройдя к своему привычному месту у стены, я достаю блокнот и открываю первую страницу. Писать в него, скорее всего, не придётся — такие летучки редко бывают конструктивными. Скорее — обзорно-оценочными. Чаще всего я рисую на полях фигуры, чтобы унять волнение. Сегодня оно на максимуме, потому что мне предстоит отчитываться по ключевым делам, включая «Форстрек».

Слово передают мне — я поднимаю голову, выпрямляюсь и аккуратно кладу ладонь на блокнот, чтобы не выдать сжавшиеся пальцы.

Говорю чётко, без воды. Формулировки сухие.

Ссылаюсь на процессуальные нормы, подчёркиваю: нарушений нет. Обозначаю ориентир — основную доказательную часть планирую завершить к середине месяца.

Когда заканчиваю, начальник просто кивает — и сразу переходит к следующему.

Несмотря на то, что всё идёт, как всегда, меня не покидает липкое чувство, что каждый из присутствующих знает больше, чем должен, и смотрит на меня дольше, чем нужно. Поэтому, как только летучка подходит к концу, я первой устремляюсь к выходу, опуская глаза в пол и настраиваясь на долгий, продуктивный день.

Как я и предчувствовала, у самого выхода меня трогает за плечо начальник отдела — и это означает, что сбежать незамеченной не получится.

— Оленька, загляните ко мне…

Я оборачиваюсь с безупречно спокойным выражением лица, которое оттачивала годами. Григорий Леонидович не улыбается и не хмурится — просто указывает в сторону коридора: мол, пойдём, милая. Сейчас. Без отговорок, без паузы, без возможности подготовить хоть какую-то оправдательную речь.

Из-за дрожи в руках, проходя по коридору и случайно задевая локтем коллегу, я проливаю несколько капель кофе себе на рубашку. Поэтому, оказавшись в кабинете начальника, ставлю сумку в кресло и достаю салфетки, осторожно промокая ткань.

Григорий Леонидович бросает папки на стол, ослабляет галстук и деликатно отводит взгляд в окно, давая мне время прийти в себя. Когда я справляюсь, он откашливается, складывает руки перед собой и внимательно смотрит мне в лицо.

В последние дни все серьёзные разговоры заканчиваются плохо — и я не жду ничего другого и сейчас.

— Не буду ходить вокруг да около — на выходных развернулась такая буря, что у меня даже давление подскочило, — отрезает начальник. — Жали с трёх сторон одновременно: сначала из аппарата пытались протолкнуть твоё отстранение, потом отец через министерство звонил с полунамёками, и, в довершение, внезапно активизировались несколько фигур, давно ассоциируемых с крупным бизнесом. С интересом. С вопросами. С обеспокоенностью.