Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина - Страница 1

Глава 1

«…аз рех: Не сотвори себе Кумира ни всякого подобия, елико на небеси горе, елико на земли низу, елико в водах и под землею, да не послужиши, да не поклонишася им. Народ же Российстий сотворих себе кумира в царе своем нечестивом Павле Гольштинском, иже вошед на престол Мономахов путем беззакония, уморив братьев своих и тем уподобихся окаянному Каину. И многие скверны сей царь бе соделатель во мнози лета своего царения. При восшествии на престол повесил он Муравьева Апостола, иже бе за народ и правду. Во Молитвословиях приказует нечестивец-царь имя свое печатать буквами крупными, Мое же имя возле его изображено печатаю мелкою. Судьи его лихоимцы, чиновники грабители, народ отдан им и содержится им, царем, противно закону моему, в крепости у дворян. Он же сам, яко Фараон, потешается токмо наборами рекрутскими, да поборами денежными, да потешными полчищами своими, именуемыми Гвардия.»

Видение старца Кондратия [1]

Протяжный вой фабричного гудка пробился сквозь стену, отогнав остатки сна. Я разлепил глаза. Гудок длинный. Стало быть, пять часов[2]. Самое оно — выползать, умываться, перехватить какой еды и вперёд, крепить мир трудом.

— Падла, — выдохнул Метелька, переворачиваясь на другой бок. Тощую подушку он прижал к уху, но это зря. Не поможет. Стены тут тонкие, едва ли не картонные, а гудит так, что до костей пробирает.

Захочешь — не проспишь.

— Вылезай, — я нашарил ботинки.

Пол, само собою, леденющий. Стены не лучше. Стёкла вон изморозью покрылись, причём изнутри. Стало быть, хозяйка опять на дровах экономит. Или это высквозило так? Весна на дворе, а за окном — снега лежат, серые, грязные, поизносившиеся. И днём, когда солнышко выкатывается, снега начинают таять. Ручейки воды пробивают себе путь к ржавым кирпичным стенам окрестных домов, и питают этот самый кирпич, и без того рыхлый, пористый, будто из ваты сделанный. Оттого внутри домов становится ещё более сыро, хотя недавно мне казалось, что это невозможно.

Ещё как возможно.

— Давай, давай, — я дёрнул Метельку за ногу, содравши носок. — А то потом опять пожрать не успеешь и всю смену ныть будешь, что голодный.

Вода в ведре подёрнулась хрустящей корочкой.

Чтоб…

Ледяное прикосновение пробудило и заставило отряхнуться. Рядом, фырча и матерясь, умывался Метелька. А рядом, грохоча и охая, вздыхая и пришёптывая молитву, копошилась старуха. Я слышал и шаги её, и хлопанье двери.

И ворчание.

Надеюсь, самовар поставила, а не как обычно.

Съеду. Вот как пить дать съеду. И работу эту на хрен пошлю. И революцию. Изобрету чего-нибудь этакого, время опережающего, продам и, позабывши обо всём, буду жить-поживать, добра наживать. За окном ещё муть. Солнце и не проклюнулось даже, а ещё вон туманы. То ли сами по себе, то ли дым от заводских труб снова упёрся в небесную твердь да с неё уже потёк наземь. Тут хрен поймёшь. Но сегодня туман хоть не жёлтый, всё хлеб. Нет, уходить отсюда надо бы. Ещё месяц-другой и убираться, а то никакого здоровья не хватит, чтоб…

Самовар был едва тёплым, и старуха, на мой вопрос, только недовольно поджала узкие губы. В глазах её читалось глухое раздражение: ишь, какие переборчивые. Другие бы радовались, что чаем поют. А мы вон жалуемся. Зато хлеб напластала тоненько-тоненько. Куски вон аж светятся. Маслом едва ль по краю мазнула.

— И всё? — я нахмурился.

Квартиру точно менять придётся.

Хотя на что ты её поменяешь.

— Продукты нынче дороги стали, — старуха поджимает тонкие губёнки и глаза её, едва различимые впотьмах — свечи она тоже экономит, обходясь лучиною — стали особенно злые. — Не накупишься.

Ну да. А то, что в доме по вечерам копчёным пахнет, это так, совпадение? Или вон не знаю, что она в своём закутке, отгороженном ширмою, колбасы прячет да банки с вареньями? Может, я бы и стерпел, но холод. И нам двенадцать часов пахать, что характерно, без перекуров и прочих глупостей. А потому я молча поднялся и, одёрнув ширму, наклонился.

— Что творишь! Что творишь! — заверещала старуха, замахала руками, засуетилась, впрочем, не рискуя ударить. Так, грозила сухонькими кулаками и повизгивала. — Поставь! Не твое!

— Моё, — я вытащил и колбасу, и варенье. И Метелька, хмыкнув, принялся пластать высохшую до деревянной твёрдости палку на ломти. — Я тебе платил? Платил. За комнату. и за стол. Ты обещала, что будет тепло.

— Мне тепло! — старуха выпятила губу.

Ну да.

Она ж пять юбок напялила, три кофты и ноги тряпками обернула. А спит под пуховым одеялом, которое раза в два толще наших с Метелькой вместе взятых.

— А мне нет, — рявкнул я. И пригрозил: — Съедем.

— И куда?

Не испугалась. Подошла бочком так и, высунув ручонку из складок кофт да шалей, цапнула сразу три куска. Один в рот, остальные — в рукава. В рукавах этих, как я успел понять, много чего хранилось: сушки и сухари, окаменевшие пряники, анисовые карамельки и мятые, раскрошенные почти сигареты.

Курила старуха много и дым дешевого табака пропитал, что её одежды, что её саму.

— Куда-нибудь.

— Ага, кто вам, оглоедам, комнату сдаст, — она налила себе чаю, разбавив не единожды запаренную заварку тёплою водой. — Это я жалостливая.

Как же. Жалостливая.

— … пустила, не побоялась. Комнату дала.

Скорее угол. Комната у старухи у самой была одна, хоть и довольно большая по местным меркам. И особо важно — крайняя. Расположенная в дальнем конце узкого кирпичного дома, подозреваю, в прежние времена служившего конюшней, комната эта имела отдельный вход, а тот, что в общий коридор выводил, ещё супруг старухи, когда живой был, заложил кирпичом. А старуха и шкаф придвинула, развернула так, что образовался закуток, куда влезли две кровати. Между шкафом и стеной протянула веревку, на которой повисло старое покрывало. Себе старуха оставила место у единственного окна.

Добрая.

Как же. Скорее уж боязливая. А ещё экономная. Вот и теперь из трёх лучинок одну оставила, мол, и без того хватит. Как она сказала? Свой рот и в темноте не потеряешь, а остальное — от лукавого.

Стол вытянули на середину комнаты. Массивный, он возрастом, верно, мог поспорить с хозяйкой этой комнатушки, впрочем, как и остальная мебель. Нам с Метелькой дозволено было использовать целых две полки в шкафу, а ещё ящики под кроватями. Но и полки, и ящики старухой периодически обследовались, причём факт сей она нисколько не скрывала:

— Ещё сховаете чего не того, — сказала она, когда я в первый раз претензии предъявил. — Революсьёнеры.

Это слово она произнесла с немалым удовольствием.

Чай мы допивали в тишине. Старуха спешно жевала или прятала колбасу, поглядывая на нас с Метелькой недобро. Но ругаться не ругалась. Знала, что и ей с нами повезло. Другой бы кто за такие шутки в ухо дал бы, не поглядевши на возраст. А мы вот старость уважаем.

И пить не пьём. И во хмелю не буяним. Золото, а не квартиранты.

Я поднял воротник старого тулупа, который затянул куском веревки. Метелька подавил зевок.

— Рано ещё…

Небо бледнело.

Улицы пока оставались пустынны. До завода всего ничего, вот оттягивают до последнего.

— Пошли. А то опять в толпе маяться.

Сапог проломил тонкую слюдяную корку. По ночам ещё прилично подмораживало, но к обеду распогодится. А там уже и до лета рукой подать. Воздух вонял серой и гнилью, тухлой водой, что собиралась в канавах. Со снегом сходили и нечистоты, которых тут было во множестве.

Петербург, мать вашу.

Культурная столица. В мире здешнем в принципе столица, куда мы ехали, ехали и вот, приехали. Встречай, родимая.

Добирались долго.

Сперва Еремей полз какими-то просёлочными дорогами, петляя, что заяц. Где-то там, близ села, название которого в памяти моей не сохранилось, мы заприметили стоявшую в отдалении церквушку, где и выгрузили иконы. Ну и спящую девицу тоже. В самую церковь занесли и одеялом укрыли. Оно-то, может, до заутренней всего ничего оставалось, но с одеялом надёжней. Мишка ещё порывался сказать, что так неможно, что это опасно и надобно передать несчастную в заботливые руки родителей, но на вопрос, как этот сделать, чтоб самим не засветиться, ответить не сумел.