45. Выстрел в сердце - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 6

Я устало опускаюсь в кресло. Мы справимся. Справимся, потому что слепая не значит немощная. Анжелика полностью сама себя обслуживает, учится на музыкального психолога, уверенно передвигается по городу, не нуждается в чьей-то жалости. Она самостоятельная, сильная, уверенная в себе. И если она может, то почему не могу я?

Я хирург. Я могу позволить себе эту квартиру. Могу позволить себе уйти. Могу позволить себе жизнь без него.

Анжелика ставит передо мной чашку с чаем. Я смотрю на неё, на её спокойное, чуть склонённое набок лицо, на усталые, но мягкие черты, на лёгкую улыбку. Она молчит. Ждёт, когда я скажу что-то сама.

Я беру чашку в руки. Горячий фарфор согревает пальцы, и я выдыхаю.

Анжелика сидит напротив, обхватив ладонями чашку с чаем, и кажется, что тепло проникает прямо под её кожу, растекается внутри, наполняя её изнутри этим бесконечным спокойствием, которое она всегда несла в себе. Её лицо чуть склонено набок – не потому, что она прислушивается, а потому, что она всегда слушает. Всегда чувствует больше, чем люди с идеальным зрением. Её глаза – светлые, чуть затуманенные, мягкие, с большими зрачками, которые никогда не фокусируются, но, кажется, всё равно смотрят в самую суть.

Её волосы, густые, длинные, тёмно-каштановые, падают волнами на плечи, и я вдруг замечаю, что она совсем не поправляет их, не трогает, не прячет за ухо, как делают другие девушки. Она не видит, как они лежат. Ей всё равно. Её мир – не про отражения, не про зеркала, не про то, что на поверхности. Она всегда была слишком глубокой.

Я смотрю на её пальцы – длинные, музыкальные, чувственные. Они касаются фарфора так легко, будто слушают его, изучают, пробуют на вкус. Точно так же она касалась клавиш фортепиано, когда училась играть. Точно так же она касалась моего лица, когда была маленькой, проводя ладонями по скулам, по глазам, по губам, чтобы понять, какая у неё сестра.

Анжелика красива. По-своему. Совсем не хрупкая, не беспомощная, не сломанная своей слепотой, как, возможно, думали бы другие. Она сильнее, чем я.

– Чего ты молчишь? – спрашивает она наконец, улыбаясь уголками губ, и мне кажется, что она видит меня. Видит всю. Без глаз. Без отражений.

Я отвожу взгляд и делаю глоток чая.

(За помощь с медицинскими терминами и действиями, спасибо Ларисе Стояновой, прекрасному хирургу и человеку с большой буквы!)

Воздух режет кожу, пронизывает сквозь тонкую ткань пальто, пробирается под воротник ледяным касанием, но я не чувствую холода. Только усталость. Тяжёлую, давящую, словно внутри меня обрушилась бетонная плита. После бесконечных часов в операционной тело кажется чужим – пальцы ноют, спина болит, плечи затекли от напряжения, но хуже всего голова. Пустая, гудящая, набитая отголосками голосов, команд, криков, писка аппаратов. Всё ещё слышу монотонный ритм кардиомонитора, скользящий металл скальпеля по стерильной коже, ощущаю под пальцами липкую горячую кровь, хотя перчатки я сняла ещё час назад.

Я просто хочу домой. Просто добраться до своей квартиры, включить горячую воду, смыть с себя этот день, лечь в постель и впервые за долгие недели заснуть без мыслей о нём. О том, как он смотрел на меня в ту последнюю ночь. О том, как спокойно произнёс: «Ты слишком стара, чтобы начинать заново». О том, как внутри что-то разорвалось, а снаружи не дрогнуло ни один мускул.

Я устала. Устала от боли, устала от себя, устала от этого города, где каждая улица, каждая вывеска, каждый фонарь напоминает о том, кем я была и чего больше нет.

Тёмные окна больницы остаются за спиной, и я выдыхаю, словно оставляю там часть себя. Вперёд – только пустая улица, мокрый асфальт, серые дома, редкие фонари, которые отбрасывают длинные тени на стены. Ночь разверзлась над городом густым, глубоким бархатом, и в её тишине есть что-то успокаивающее. Она больше не пугает меня. Она укутывает, скрывает, позволяет не думать.

Стоянка пуста, фонари бросают длинные тени на мокрый асфальт, и в этой тишине есть что-то успокаивающее. После бесконечного дня в больнице, после часов, проведённых в операционной, где время течёт иначе, я наконец-то иду домой. В кармане греются ключи, мысли спутаны, но в голове уже рисуется картинка: горячий чай, тёплый плед, закрытые глаза, и хотя бы несколько часов безмятежности. Без Глеба. Без его голоса в голове. Без боли, застрявшей под рёбрами, словно заноза, которую невозможно вытащить.

Я уже возле машины, рука тянется к дверце, когда всё рушится.

Грубый рывок.

Воздух мгновенно срывается с губ в хрип, прежде чем чья-то ладонь закрывает мне рот.

Запах табака, кожи, металла ударяет в нос, оседает во рту горечью страха. Чьи-то руки сильные, грубые, привыкшие ломать хватают меня за плечи, рвут назад, так резко, что ноги теряют опору. Я захлёбываюсь в панике, дёргаюсь, но меня сдавливают, вжимают, парализуют. Сердце, только что мечтавшее о покое, теперь колотится громко, бешено, с разрывами.

– Dzlier, dzlier! (Держи крепче!)

Голос, резкий, низкий, незнакомый. Я не понимаю слов, но понимаю интонацию.

– Iqna gadaitane! (Затащи её внутрь!)

Меня толкают вперёд, тёплые пальцы вцепляются в запястье так, что я чувствую, как внутри что-то ломается. Я пытаюсь дёрнуться, ударить ногой, но это смешно, бесполезно, жалко.

– Ar gauvdo, sulaperia! (Не ори, всё нормально!)

Я пытаюсь закричать, но рука сжимает рот сильнее, грубо, безжалостно, вдавливаясь в кожу.

Машина. Тёмный салон, запах виски, сигарет, крови.

Меня толкают внутрь, я падаю, больно ударяясь боком, ещё не осознавая, что теперь я больше не принадлежу себе.

Дверца захлопывается.

И мир вокруг становится чужим.

В полумраке салона, пропитанного запахом кожи, я различаю силуэт. Он лежит на заднем сиденье, тяжело дышит, бледное лицо контрастирует с густыми пятнами крови на белой рубашке. Красное расползается неровными, липкими разводами, ткань напиталась, темнеет по краям, и я вдруг осознаю, сколько здесь крови. Слишком много. Это не простая рана. Он истекает кровью. Умирает. Я смотрю на него, почти забыв, что сама нахожусь в плену, что меня выдрали из привычного мира и бросили сюда, в чужую машину, в эту ночь, в этот страх.

Грудь у него вздымается неровно, дыхание тяжёлое, как будто он втягивает воздух через сжатые зубы. Губы сухие, чуть приоткрытые, но глаза… глаза открыты. Темные, глубоко посаженные, из-под прищуренных век скользит по мне взгляд – тяжёлый, осмысленный, злой. Даже сейчас, когда жизнь утекает вместе с кровью, даже в этом состоянии он не выглядит сломленным.

– Ты врач? – Голос рядом, резко, требовательно, и я вздрагиваю.

Один из них наклоняется ближе, обдавая меня горячим дыханием, пропитанным никотином и тревогой. Чёрные глаза, резкие скулы, напряжённые губы, в которых застыла нетерпимость. Он не будет слушать мои возражения. Не будет ждать. Не будет умолять.

– Ты можешь его спасти?

Вопрос звучит как приказ.

Я медленно поворачиваюсь, ощущая, как в груди разрастается паника, как адреналин ударяет в голову. Я не знаю, кто они. Не знаю, что здесь происходит. Но я вижу кровь. Вижу рану.

И знаю, что если ничего не сделать – он не доживёт до утра.

***

Горячая, липкая, насыщенная железом кровь стекает между моих пальцев, просачивается под ногти, пропитывает тонкую ткань халата, впитывается в кожу. Её слишком много. Я вижу, как пульсирует рана, выталкивая наружу жизнь, как он судорожно дёргается, когда я разрываю рубашку поперёк груди, обнажая изувеченную кожу.

Пуля вошла ниже правого ребра, и это хуже всего. Я вижу, как тёмная жидкость продолжает вытекать, знаю, что печень скорей всего разорвана и где-то в глубине брюшной полости повреждён кишечник. Это не просто рана. Это часовой механизм, ведущий к смерти.

Он почти не реагирует. Только судорожно втягивает воздух. Лицо бледное, напряжённые скулы покрыты испариной, челюсть сжата так, что заходят желваки. Он держится, но боль разъедает его изнутри. Глаза открыты – чёрные, тяжёлые, полные той темноты, которая не боится смерти. А потом веки дрожат, опускаются, он судорожно выдыхает, и мне кажется, что я его теряю.