Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 6

Итак, лунная станция, космический корабль, астероид... Вместо загородной усадьбы, старинного замка, океанского лайнера... А у Айзека Азимова местом действия может стать и целая планета — в «Стальных пещерах» перенаселенная Земля, в «Нагом солнце» — напротив, почти пустынная планета, колонизированная землянами. И если первая показана как поистине проклятое место, то вторая поначалу кажется идиллическим «почти-раем». Но и в первом, и во втором случаях перед читателем всё та же «Гримпенская трясина»…

Действительно: так ли принципиально отличается лунная станция от средневекового замка? Может быть, и та и другая обстановка выступает бутафорским прикрытием одного и того же места?

Внимательное прочтение классических детективов приводит к выводу, что место действия в них — некое приграничье, линия терминатора, сумеречная зона между Миром света и Миром тьмы, в которой темные силы проявляют себя в убийстве, а светлые — в обеспечении воздаяния. Место, где Свет и Тьма уравнены в правах и возможностях. Почти уравнены.

Вернемся же к «Собаке Баскервилей» и в последний раз окинем взглядом ненадолго оставленную нами сцену:

«Узкий проход между искрошившимися каменными столбами вывел нас на открытую лужайку, поросшую болотной травой. Посередине ее лежат два огромных камня, суживающиеся кверху и напоминающие гигантские гнилые клыки какого-то чудовища»^[28].

Что же, остается лишь вслед за А. К. Дойлом констатировать:

«Сцена обставлена как нельзя лучше. Если дьявол действительно захотел вмешаться в людские дела...»^[29]

«Восставать против самого прародителя зла...»

Всадники Апокалипсиса вообще-то выполняют функции не столько стражей призрачной границы между материальным миром и миром потусторонним, сколько служат грозным предостережением: Зло вот-вот ворвется в мир. «И вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя “смерть”; и ад следовал за ним...» (Отк. 6:8)

Зло персонифицировано — как и положено для детективного романа — в образе убийцы Стэплтона. Конан Дойл снабжает этого героя чрезвычайно любопытной биографией, профессией и хобби. Биография (некоторые ее страницы):

«Когда же он приближался к Египту, то сказал Саре, жене своей: вот, я знаю, что ты женщина, прекрасная видом; и когда Египтяне увидят тебя, то скажут: это жена его; и убьют меня, а тебя оставят в живых; скажи же, что ты мне сестра, дабы мне хорошо было ради тебя…» (Быт. 12:11–13) Уф-ф... Нет-нет, не подумайте, что автор этих заметок по рассеянности перепутал тексты и процитировал Святое Писание. Вовсе нет. Как ни кощунственно на первый взгляд это звучит, но в биографии Стэплтона и его жены явственно прослеживается библейское заимствование:

«…Женщина, которую он выдает здесь за мисс Стэплтон, на самом деле его жена...

…Повторяю, эта леди не сестра, а жена Стэплтона»^[30].

Итак, муж и жена появляются в землях, принадлежащих некоему властителю (в романе — сэру Чарльзу Баскервилю), и поселяются здесь с его, властителя, согласия. Властитель, не подозревающий об истинных отношениях «сладкой парочки», принимает чрезмерное участие в судьбе красавицы, за что немедленно карается появлением адского чудовища, рожденного Гримпенскими болотами (между прочим, тоже символ: болотной лихорадки, чумы и т.д.): «Но Господь поразил тяжкими ударами фараона и дом его за Сару, жену Аврамову» (Быт. 12:17).

Остановимся и подумаем: что может означать это пародирование или фарсирование Библии? Вернее, зададимся вопросом: кто может позволить себе пародировать Священную историю?

Кто он такой, этот мистер Стэплтон? Присмотримся к нему внимательнее: «…невысокий худощавый блондин лет тридцати пяти — сорока, с чисто выбритой, несколько постной физиономией и узким, длинным подбородком. На нем был серый костюм и соломенная шляпа. Через плечо у него висела жестяная ботанизирка, а в руках он держал зеленый сачок для ловли бабочек...»^[31] Казалось бы, ничего, привлекающего внимания, — ну разве что сачок. Но уже спустя короткое время автор устами доктора Уотсона сообщает: «От этого спокойного, бесцветного человека в соломенной шляпе и с сачком для ловли бабочек [дался им этот сачок! — Д.К.] веяло чем-то грозным. Выдержка и терпение, сопряженное с хитростью, на губах улыбка, а в сердце черная злоба...»^[32]

Что же скрывает маска безобидного любителя энтомологии? Почему от него веет «чем-то грозным»? Кстати, о безобидном увлечении. Бабочка во все времена и во всех мифологиях выступала символом человеческой души. Римляне и греки изображали Психею в образе юной красавицы с крылышками мотылька.

В таком случае, кто же гоняется с сачком за беззаботно порхающими душами? Порхающими, между прочим, на границе между миром земным и инфернальным, то есть — на болотах: «…какие там редкостные растения, какие бабочки!.. Я… осмеливаюсь туда ходить, потому что у меня есть сложная система примет...»^[33] Это слова самого Стэплтона. Кто такой «энтомолог» у врат адской пучины, профессионально охотящийся за пытающимися упорхнуть душами, опять-таки вполне понятно.

«…глазам нашим предстало нечто до такой степени странное и неожиданное, что мы замерли на месте.

Эта комната представляла собой маленький музей. Ее стены были сплошь заставлены стеклянными ящиками, где хранилась коллекция мотыльков и бабочек — любимое детище этой сложной и преступной натуры...»

Между прочим, эту аналогию (бабочка — душа) сам Конан Дойл формулирует достаточно четко: «Теперь мы его поймали, Уотсон, теперь мы его поймали! …завтра к ночи он будет биться в наших сетях, как бьются его бабочки под сачком! Булавка, пробка, ярлычок — и коллекция на Бейкер-стрит пополнится еще одним экземпляром»^[34]. Шутка Шерлока Холмса в данном случае содержит намек еще и на некоторые особенности образа сыщика в классическом детективе.

А вот, кстати, слова об одной грешной душе, уловленной «Стэплтоном»:

«— …Это и есть виновник всех бед — злодей Хьюго…

<...>

Это лицо никто не упрекнул бы ни в грубости черт, ни в жестокости выражения, но в поджатых тонких губах, в холодном, непреклонном взгляде было что-то черствое, строгое, чопорное.

<...>

— Силы небесные! — воскликнул я вне себя от изумления.

С полотна на меня смотрело лицо Стэплтона...»^[35]

История о дьяволе, похитившем душу грешника и использовавшим его тело как временное обиталище, столь распространена в европейской литературе, что почти превратилась в штамп.

Правда, автор тотчас дает поразительному сходству вполне рациональное объяснение: «…любопытный пример возврата к прошлому и в физическом, и в духовном отношении»^[36]. Но это объяснение опять-таки имеет отношение к категории, которую мы определили как Загадку — логическую задачу, решаемую героем романа; у нас же речь идет о категории Тайны.

И еще одна деталь из прошлого Стэплтона:

«— У меня была школа в одном из северных графств… Для человека с моим темпераментом такая работа суховата, неинтересна, но что меня привлекает в ней, так это тесная близость с молодежью. Какое счастье передавать им что-то от самого себя, от своих идей, видеть, как у тебя на глазах формируются юные умы! Но судьба обернулась против нас. В школе вспыхнула эпидемия, трое мальчиков умерли...»^[37]

Снова эпидемия, мор...

Что же, все представляется вполне логичным: он пародирует (обезьянничает) Священную историю; он ориентируется в адской трясине как у себя дома; он совращает невинных; он управляет силами ада; он ловит души в преддверье потустороннего мира; он способен воспользоваться телом уловленного им грешника для своих целей. Наконец, он и уходит в преисподнюю, когда противник раскрывает истинный его облик:

«— Он может спрятаться только в одном месте, больше ему некуда деваться… [Курсив мой. — Д.К.] В самом сердце трясины...»^[38]