Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 12

Последняя книга стихов Михаила Кузмина «Форель разбивает лед» вышла в 1928 году. В эту книгу он поместил стихотворную новеллу «Лазарь». Вот так начинается это удивительное произведение:

Припадочно заколотился джаз,

И Мицци дико завизжала: «Лазарь!»

<...>

— …Как мог мой Вилли выйти из тюрьмы?

Он там сидит, ты знаешь, пятый месяц.

Четыре уж прошло...^[73]

Далее читатель узнаёт о происшедшем в городе за полгода до описываемых событий загадочном убийстве:

…Весь город поутру твердит:

— Вчера убита Джойс Эдит.

<...>

— …Где Вилли? — Старшая сестра

Шепнула: — Он еще вчера

Был арестован…^[74]

Итак, героини новеллы — сестры Мицци и Марта — жили-поживали в собственном домике с младшим братом Вилли, которого вдруг арестовали за убийство Эдит — девушки, бывшей его возлюбленной. Во время судебного заседания и следствия Вилли отказывается давать показания. На основании показаний четырех свидетелей его признают виновным и осуждают на пожизненное заключение. Сам Вилли не пытается оправдаться и признает себя виновным. Именно так — в полном соответствии с каноном классической детективной новеллы — читатель оказывается перед загадкой: кто убил

Эдит Джойс, невесту Вилли, и почему, если он невиновен, он молчал в суде.

Прозрачный кузминский стих, стиль, который сам поэт называл «кларизмом» (от французского clair — ясный) или «прекрасной ясностью», словно подчеркивает жизненность, реальность, обыденность и ситуации, и персонажей новеллы. В «Лазаре» этот стиль временами кажется синонимом приземленности, скучной повседневности — настолько, что некоторые сцены поэмы (или стихотворной новеллы, как ее обычно называют) превращаются чуть ли не в зарифмованную колонку уголовной хроники, — так, например, произошло с главой, описывающей заседание суда и допрос свидетелей:

…Видно, и убитую жалеют,

Жалко и убийцы молодого.

Он сидит, закрыв лицо руками…

<...>

Четверых подводят под присягу.

Первым нищий тут слепорожденный

Палкою настукивал дорогу

А за ним домашняя хозяйка —

Не то бондарша, не то сиделка.

Вышел тут же и посадский шкетик,

Дико рот накрашен, ручки в брючки,

А четвертым — долговязый сыщик…^[75]

По законам жанра, теперь, в связи с осуждением невиновного (что следует из слов Мицци и ее сестры), самое время появиться на сцене сыщику — тому персонажу, который раскроет тайну и восстановит справедливость.

И он, разумеется, появляется. Именно здесь, в скучной, протокольной атмосфере судебного заседания.

От древнегреческого прорицателя Тиресия до чудесного помощника алгонкинов или ирокезов, являющегося во сне и предсказывающего будущее, все они обитают в Подземном Царстве, или Аиде, все они приходят в нашу жизнь из потустороннего тридевятого царства. Может быть, потому что высшей тайной человеку всегда представлялась тайна смерти, тайна посмертного существования («что там, за роковой чертой?»), тем, кто эту тайну познал, кто переступил эту черту, прочие секреты и загадки оказывались доступнее, чем простому смертному? Так или иначе, но центральный персонаж детективной истории придает обманчиво реалистическому повествованию мистическую окраску.

В «Лазаре» тот, кто в конечном итоге раскрывает загадку убийства несчастной Эдит и освобождает невиновного Вилли из тюрьмы, обладает именно подобными чертами:

А взглянул бы Вилли на скамейку,

Увидал бы Мицци он и Марту,

Рядом пожилого господина

С черной бородою, в волчьей шапке…

<...>

…А в кармане у него конвертик

Шелестит с американской маркой:

«Часовых дел мастеру в Берлине…»^[76]

Последнее замечание столь же многозначительно, что и описание примечательной внешности этого персонажа: в средневековых немецких легендах часовые мастера, как правило, связаны с нечистой силой, то есть — с миром смерти. Ничего удивительного: тайна убегающего времени — обратная сторона тайны смерти. К тому же время — собственность Бога. А часовой мастер словно бы посягает на эту собственность, пытается ее менять: ускорять, останавливать, замедлять… Разве не кощунство это, разве не нарушение устоявшегося Божественного порядка Вселенной? А кто может посягать на собственность Бога, как не вечный Его антагонист и соперник? Или в крайнем случае служитель, адепт этого антагониста?

Еще одна любопытная деталь: кто же вызвал этого часового мастера «с черной бородою, в волчьей шапке» — примечательная внешность! — на процесс, кто обратился к нему за помощью?

Мицци называет явившегося «учителем», она исступленно надеется на его помощь, связывая тюремное заключение брата со смертью, а освобождение из тюрьмы — с воскрешением.

Ее надежды на торжество справедливости сбываются. Разумеется, «учитель» совершает то, что оказалось не под силу ни суду, ни полиции. Он освобождает невинно осужденного. И является в тюрьму, чтобы лично вывести Вилли на свободу, — причем здесь действительно происходит сцена, напоминающая воскрешение:

…Вот перед ним какой-то человек.

Он в волчьей шапке, с черной бородою,

В руках он держит круглый белый хлеб

И узкогорлую бутылку с рейнским…^[77]

Хлеб и вино — мистические символы евхаристии, хлеб и вино жизни. И разумеется, тот, кто свершает таинство, пришел «не только навестить». Вилли, вслед за Мицци, воспринимает свое заключение как смерть:

…как будто чувства

Мои исчезли, связки и суставы

Распалися…

<...>

…Вы понимаете? я будто умер,

И приговор есть только подтвержденье

Того, что уж случилось. Право, так. —

— Я вам принес хорошего вина.

Попробуйте и закусите хлебом. —

— О, словно золото! А хлеб какой!

Я никогда такой не видел корки!

Вливается божественная кровь!

Крылатыми становятся все мысли!