Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 11

Искупительная жертва, принесенная служителями мрачного культа, ограждает настоящего царя от воздействия темных сил. Темные силы умиротворены, точнее сказать — обмануты подставной жертвой, ослаблены ею; в результате борьба антагонистов заканчивается победой того, кто выступает на стороне Света. Шерлок Холмс убивает чудовищного пса, а хозяин пса, как и должно, убегает в сердце Гримпенской трясины — где ему и место.

Вот мы и добрались до самого мрачного персонажа романа, именем которого названа вся эта история. Удивительная вещь, но собаке крупно не повезло в мифологии. Чрезвычайно редко в мифах и эпосе обыгрываются те качества этого животного, которые способны вызвать симпатию, — верность, преданность, надежность... Куда чаще мифический пес связан со смертью, с темными силами, с преисподней. Весьма характерен пример Цербера. Словом, основное качество собаки в мифологии обычно — это способность преследовать и хватать. Ловчий Смерти, неутомимый гонитель, вершитель возмездия — вот каков мифологический архетип Пса.

Один из сборников мистических рассказов Агаты Кристи так и называется: «Псы Смерти».

В образе черного пуделя является к Фаусту Мефистофель.

Даже адская пасть — врата Преисподней — в средневековых изображениях представляет собою пасть чудовища с весьма собачьими чертами (как пример — полотна И. Босха). Кстати, о клыках гигантского чудовища, обрамляющих «врата» Гримпенской трясины, я уже упоминал.

Тут уместно обратить внимание читателя на то, что символизирует собака в еврейской мистической традиции. Собака в каббале символизирует сфиру Гвура — «суровость» — и рассматривается как символ неотвратимости возмездия, символ суровости приговора.

Именно в этом облике предстает перед героями и читателями собака Баскервилей:

«…такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза метали искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана»^[69].

Тайна остается неразгаданной...

По поводу «Собаки Баскервилей» автор биографии Артура Конан Дойла и сам замечательный писатель Джон Диксон Карр пишет: «В ней единственной из всех рассказов повествование берет верх над Холмсом, а не Холмс над повествованием; и читателя в ней очаровывает не столько викторианский герой, сколько дух готического романтизма [курсив мой. — Д. К.]»^[70].

Так о чем же повествует эта книга, образец детективного жанра, одна из его вершин? С одной стороны, речь идет о решении логической Загадки, о рациональном объяснении странных и страшных событий и, в конечном счете, о раскрытии хитроумно замышленного и совершённого преступления. С другой же — перед нами мистическая драма, разыгрывающая вечную историю борьбы Добра и Зла, борьбы, протекающей наиболее остро на границе материального и потустороннего миров и преломляющейся в архетипические мифологемы, присутствующие в основе современной культуры. Мистерия скрыта от наших глаз покровом обыденности. Лишь местами, когда этот покров истончается и рвется, обыденность приобретает сияние ирреальности. Тайна остается Тайной — никогда читателю классического детектива не узнать с очевидной достоверностью подлинный источник мистического тумана, укутывающего героев и события. Как сказано в той же «Собаке Баскервилей»: «…тайна торфяных болот, тайна их странных обитателей остается по-прежнему не разгаданной»^[71].

II. ДЕТИ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Кто-то из поэтов однажды дал такое определение прозы: «Проза есть выродившаяся поэзия». И хотя мне неизвестен автор этой формулы, я подписываюсь под ней обеими руками. Действительно, если под вырождением имеется в виду утрата наследственных черт в ходе эволюции, то — да, проза утратила «в ходе эволюции» основные черты, присущие поэзии: ритм, повторяющийся размер, рифму (хотя она в самой поэзии появилась относительно поздно), словом, всё то, что вносит в обыденную речь более или менее строгий порядок. Задумаемся: какой из видов — или жанров — прозы «выродился» в наименьшей степени? Иными словами, стоит нынче ближе всех к поэзии? Рискуя навлечь на себя гнев ревнителей «серьезности» литературы, поклонников исключительно мейнстрима, со снисходительным презрением относящихся к «масскульту», хочу сказать: это детектив.

Вообще, критики многократно и постоянно гонимого жанра демонстрируют образчик своеобразного литературного расизма, отказывая в принадлежности к подлинному искусству не отдельных книг, а целого жанра как такового. Утверждение: «Я не люблю поэзию», — воспринимается в приличном обществе неким чудачеством. Гордое заявление: «Я не люблю детективы!» — рассматривается признаком серьезного и глубокого отношения к духовным ценностям, каковых означенный жанр не содержит. Ну конечно — с одной стороны, вроде бы макулатура, заполняющая книжные прилавки, с другой — Пушкин и Байрон. Но ведь можно построить сопоставление и иначе: с одной стороны — Борхес и Эко (или Эдгар По и Роберт Стивенсон), с другой, например, — рифмованная халтура из многочисленных сборников и альманахов 70–90-х годов.

Возвращаясь к вопросу о родстве детектива и поэзии (уже затронутого в «Ловле бабочек на болоте»), я хочу отметить для начала «формальные» признаки того и другого (другой).

Цитата:

«…Ведь все ради этой строки написано?

— Как всякие стихи — ради последней строки.

— Которая приходит первой.

— О, вы и это знаете!»^[72]

Это разговор двух гениальных поэтов — Марины Цветаевой и Михаила Кузмина, приведенный Цветаевой в рассказе «Нездешний вечер». Так вот: всякий, кто пишет или пробует писать детектив, прекрасно знает: детектив пишется «ради последней строки» — ради развязки. Которая приходит первой — ибо специфика жанра такова, что детектив «пишется с конца», с развязки.

Далее: в наибольшей степени от ритмической упорядоченности из всех прозаических жанров зависит успешность или неуспешность именно детектива — поскольку прихотливая цепочка интеллектуального расследования требует очень четкого ритма, — иначе читатель просто не воспримет текст, произведение рассыплется.

И, наконец, — рифма. Детектив без рифмы просто не существует! Правда, рифма эта специфична: улика. В детективном произведении рифмуются улики. Они увенчивают «строфы» и увязывают их друг с другом — чтобы в конце построить образ, изначально задуманный автором, — ту самую «последнюю строку, которая приходит первой».

«Вчера убита Джойс Эдит»

Несмотря на то что в русской литературе конца XIX — начале XX века почти не встречались детективы, сколько-нибудь сопоставимые с печатавшимися тогда на Западе (исключение — «Драма на охоте» и «Шведская спичка» А.П. Чехова), — именно в России появился детектив, в полной мере заслуживающий эпитета «уникальный».

Уникальность его в том, что этот детектив — стихотворный.

Ни Честертон, ни По, ни прочие классики детектива, бывшие одновременно классиками романтической поэзии, не пытались соединить эти два жанра — при всей поэтичности детектива, которую они, как мы видим, вполне признавали.

А вот в русской литературе, где детектив вообще не рассматривался сколько-нибудь всерьез (и немудрено — ведь произведения П. Никитина или Р. Доброго были вообще далеки от литературы; Александр Шкляревский, конечно, повыше, но и только), подобный феномен имеет место. Правда, в единичном случае. Автор «стихотворного детектива» — Михаил Кузмин, один из оригинальных и смелых русских поэтов, ярчайший представитель Серебряного века.

Кузмин — самый загадочный поэт начала двадцатого столетия. В круг художественной интеллигенции того времени он вошел поначалу не как литератор, а как музыкант и композитор. Литературный его авторитет укрепился после публикации повести «Крылья» и сборника стихов «Александрийские песни» (и то и другое появилось в печати в 1906 году). «Крылья» вызвали большой скандал откровенным показом гомосексуальной любви; что же до «Песен», то они на долгое время стали своеобразной эмблемой всего творчества Кузмина.