Не тот год (СИ) - Баковец Михаил - Страница 39

— Яволь!

Рядом что-то загремело-зашуршало-забряцало, всхрапнула лошадь. С небольшим опозданием после этих звуков послышались голоса ещё нескольких мужчин. Немцев.

Кроме слуха больше не работало ни одно чувство. Я не мог ни пошевелиться, ни даже глаза открыть. Всё изменилось, когда меня грубо схватили за ноги и потянули куда-то. Через пару секунд я почувствовал, что падаю. К счастью, высота была небольшая и поверхность была сравнительно нетвёрдая. Иначе запросто размозжил бы себе затылок, которым приложился от души. Удар и острая боль в голове мгновенно прояснили сознание и вернули частичный контроль над телом.

— М-м-м! — вырвался из меня стон.

— О-о, одна гнида жива ещё. Пан офицер, его бы штыком пырнуть, а? Или позвольте мне удавить его. Я его голыми руками придушу, этого якобы учителя.

— Это учитель?

— Да какой там! Наврал, курва. Думал, что если в чужую одежду переоденется, то сможет скрыть свою суть большевистскую, — мешая немецкие и польские слова ответил знакомый голос. И в нём такая ненависть плескалась, что меня даже в текущем состоянии немного пробрало необъяснимым страхом. — Командир красных, а то и целый комиссар. По повадкам видел, что не простой солдат.

Тут я сумел разлепить глаза и кое-как осмотреться по сторонам. Оказывается, лежал я на утоптанной земле недалеко от большой избы, над входом в которую висел красно-белый с чёрным крестом флаг третьего рейха. Рядом стояла старая телега, возле которой кроме меня лежало тело морпеха из Пинска. А передо мной стояли двое немецких солдат, в паре шагов от них офицер и знакомый седоусый поляк. Вот чей это был голос!

В груди полыхнула такая злость, что я непонятно на откуда взявшихся рефлексах стал читать заговор-проклятье, вместо какого-нибудь полезного.

— О-о, как зыркает, курва. Небось думает, как сейчас бы нас с вами, пан офицер, к стенке поставил, — искривил губы в злой усмешке поляк. — Так что, штыком его добьют ваши солдаты или мне придушить, пан офицер?

Немец не обратил внимание на его слова. Он шагнул ко мне, навис надо мной и спросил на корявом русском:

— Ви йэсть офцэр? Юде? Ифрэй? Лехрей… утиштель… ушчитль?

— Я прекрасно понимаю на немецком, — выдавил я из себя.

Увы, проклятье не получилось. Во мне энергии не просто не было, а, кажется, она ушла в отрицательные значения. Организм забрал все резервы, в том числе магические для того, чтобы пережить отравление. Придётся набраться терпения пока мана восстановится. А чтобы раньше этого момента меня не прикончили, нужно как-то потянуть время. Перво-наперво заинтересовать фрица своим знанием его родного языка, а там глядишь что-то придумаю.

— Вы хорошо говорите на моём языке. Где учили?

— Учительница была из поволжских немцев, а я был её любимым учеником. Потом улучшил знание в военном училище.

— Вы комиссар?

— Нет, я офицер.

— Офицер?

— Командир, — вроде как поправился я, хотя оговорку перед этим сделал специально, развешивая крючки для любопытства собеседника. Заодно тянул время, лихорадочно перебирая варианты, которые помогут мне получить так необходимое для восстановления время. Кряхтя, я медленно поднялся и сел, привалившись спиной к тележному колесу.

Остановился на двух версиях. По одной стоило выдать себя за немецкого офицера из тех же поволжских немцев, которого абвер внедрил в Красную армию, точнее, хотел внедрить через отряд окруженцев. Версия так себе, так как про абвер, немецкую разведку, вермахт и прочее я знал очень мало. Второй вариант содержал в себе легенду о советском высокопоставленном командире — лейтенанта и даже капитана фриц может приказать добить, таких в плену сейчас тысячи — на высокой должности и с интересной профессией. Разведчик? Нет, не стоит. НКВД? Хм, могут грохнуть, как комиссара. А вот… связист! В памяти вылез эпизод про некую секретную радиостанцию в Бресте, которую вывезли со всеми связистами и документами буквально под носом у немцев перед началом войны. Про Красную армию я тоже знал мало что и почти не знал номера частей. Но в отличие от вермахта информации по ней у меня всё же было побольше. Да и фриц знает про РККА ещё меньше, чем я.

— Ваше звание и номер части, — потребовал немец. На его погонах светлели два ромбика. Капитан? Кажется, да. Я всё ещё путался и подзабывал что советские, что немецкие знаки различия. Особенно немецкие, которые гораздо запутаннее.

— Подполковник. Начальник штаба триста двенадцатого полка связи, — тихо сказал я.

Решил остановиться на советском варианте. — До двадцать первого июня отвечал за охрану секретного радиоузла в Бресте, который был эвакуирован группой нашего осназа перед вашим нападением.

— Очень интересно, — оживился немец. — Но не молоды вы для подполковника?

— Я получил это звание на майские праздники в этом году за разработку новых приборов связи модульной сборки. В качестве награды и поощрения, вот. По образованию я инженер радиотехнических устройств и приборов, — я старался говорить ровно, спокойно и не забывать про специфические термины и словечки, как будто это для меня привычная речь.

— Как вы оказались с простыми солдатами в лесу и так далеко от Брест-Литовска? Почему не ушли с вашим осназом?

— Не успел. Остался сжигать те документы и приборы, которые невозможно было взять с собой. А ещё должен был проконтролировать уход людей, которые хоть немного были в курсе секретного узла связи. Ну, а потом в город вошли ваши солдаты. Вся моя группа погибла, я переоделся в гражданскую одежду и стал уходить в одиночку. Случайно встретил группу наших солдат и принял на себя командование.

— Плохой из вас командир оказался, — злорадно усмехнулся офицер.

Я пожал плечами:

— Я инженер и штабист, а не боевой офицер.

Эта фраза — очередной крючок для немца. Он должен был смекнуть, что с таким «штабистом и инженером» проще договориться и склонить на свою сторону, чем «боевика».

Немец молчал с минуту, принимая про себя очень важное для меня решение. Наконец, сказал:

— Я хочу предложить вам два варианта. Вы сотрудничаете с нами или я отдам вас этому человеку.

В конце своей фразу он кивнул в сторону старого поляка. Тот пока проходил весь наш разговор то морщился, то катал желваки на скулах, то сжимал кулаки. То, как шла наша с офицером беседа, ему откровенно не нравилось. Но вмешиваться в неё остерегался. Опытный, видать, знал или чувствовал, что это сильно не понравится его хозяину. Вот ведь что за народ — поляки! Их лупили все, уж половина Европы точно. Разделяли, лишали государственности полностью. Потом создавали опять небольшое польское государство, делая это, будто бросали кость оголодавшей побитой собаке. Но не любят они только Россию. Причём, аж ненавидят и эту ненависть впитывают с самого рождения. Вон немцы их пару лет назад прищучили, отобрали территории, разгромили армию. Но этот седоусый хмырь к гитлеровцу со всем уважением и чинопочитанием, а меня с парнями отравил, как ненавистных крыс в амбаре. На Украине тоже они были одни из первых наёмников, и по жестокости переплёвывали колумбийцев и арабов. В плен к полякам лучше было не попадать. Правда, со второго года войны им стали отвечать тем же. Из нескольких десятков пшеков, попавших в окружение и безвыходную ситуацию, про которых я точно знал, взяли в плен только парочку для репортажа. Прочие отправились в морги в чёрных мешках или гнили до конца войны в подвалах разрушенных домов и перелесках, где от деревьев остались только стволы в виде кривых столбов.

Я вздохнул, посмотрел на поляка, потом перевёл взгляд на собеседника:

— Я согласен рассказать всё, что знаю. В обмен прошу достойное отношение и медицинскую помощь.

Сейчас любая хитрость мне на руку. Я бы и сыном Сталина представился, если бы знал хоть немного биографию их семьи.

— Заведите его в дом и дайте воды, — приказал гауптман солдатам.

— Яволь! — чётко ответил один из них офицеру. После чего я был вздёрнут вверх под локти и поставлен на ноги. Самостоятельно идти на них я ещё не мог. Поэтому один из них стал моим сопровождающим и поддерживающим. Пока ковылял, выяснил, что на мне кроме исподнего нет ничего. Ушлый поляк снял с меня неплохую гражданскую одежду, которую я ещё не успел изорвать в лесу и прожечь искрами из костра. Вот ведь падальщик. Взял не потому что ему не во что одеться, а просто потому, что мог. Нет, всё-таки, прав был Черчилль, когда назвал Польшу гиеной Европы. Ох, как прав.