Беглый (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 37

— Вот это точно. Тут ты прям угадал! — весело сказал я. — А кого не положим — тех ножами порежем. Правда, Сафар?

Наш башкир хищно усмехнулся.

Я продолжал осматривать нападавших. Вот старик с вытянутым, изможденным лицом. Кожа да кости, ноги дрожат, по длинному синюшному носу обильно стекает пот. Старик опустил кол на землю, опираясь на него, как на посох.

«Этот от ветра упадет, — мысленно прикидывал я. — Тот, что в широких штанах, хоть и покрепче, а тоже не ахти какой воин: вон у него зуб на зуб не попадает от страха. Вот этот чернобородый, что первым кинулся… тот, пожалуй, самый борзый…»

И не успел я ничего додумать про этого третьего, как тот с криком:

— Псюга, палач! — бросился на меня с высоко поднятым колом.

Я выстрелил из ружья почти в упор. Бегущий ткнулся в землю, перекатился через себя. Сколько-то времени он лежал неподвижно, затем руки его зашевелились, он поднял лохматую черную голову и зашипел хриплым простуженным голосом:

— Псюга! Стреляй! Казни, добивай!

И заколотил в неистовстве кулаками по земле, а крупные слезы потекли по его грязным щекам. Пуля, видимо, только задела его, не причинив серьезного вреда, но испугала до смерти.

Я же отбросил ружье и выхватил револьвер.

Левицкий и Сафар пока не стреляли, но были готовы. Ствол револьвера смотрел на беглого в широких портах, тот с испугу попятился, не зная, что ему делать. Остальные, оробев, сами кинули свои жердины, понимая бесполезность сопротивления.

— У-у, волчья сыть! Душегуб проклятый! — стонал на земле раненый.

Я взвел курок, одной рукой стянул с себя пояс.

— Эй, старик, а ну-ка свяжи руки своим сотоварищам! Сафар, Владимир, подавайте ему ремни!

Старик покорно исполнил то, что я ему велел. Когда последний из беглых оказался связан, Сафар подошел и связал руки самому старику. Раненый чернявый мужик продолжал кататься по земле и стонать:

— Добивай револьвером! Секи голову! Чего ждешь, ирод!

В его округлившихся глазах была безысходная горесть и отчаяние.

— Отпустите вы нас, господа хорошие! — вдруг прошамкал старик, падая на колени. — Просим именем Господа нашего Иисуса Христа. Во имя честного и пречистого тела. Во имя честной и пречистой крови Христовой.

Я криво усмехнулся:

— О пречистой крови Христовой баешь, а меня только что порешить собирались. Кольями забить, как собаку. А теперь, как вышло не по-твоему, так в веру ударился. Иль у меня кровь-то бесова?

Чернявый мужик крикнул старику:

— У кого волю просишь? Все они, господа, на милость неподатливы, урожденные от ирода, от нечестивцев!

Старик вздохнул:

— Такая уж наша доля каторжная!

Мы с товарищами многозначительно переглянулись. Ну, так и есть. Беглые!

Я спросил:

— Ну и откуда вы, беглецы, будете? С этапной партии или с рудников амурских? Чего замолкли? Вот как сдам я вас ближайшему начальству, в арестантский дом, — имена, прозвища ваши там быстро сыщутся!

Раненый заскрежетал зубами, перевалился на спину, ругаясь самыми последними словами.

— Рану бы ему заткнуть, — попросил один из них. — Изойдет ведь Ефимка кровью-то. Господин хороший, сделай уж божецкую милость!

— Ладно уж, сделаю, — буркнул я. Жалко мне что-то стало этих повязанных и униженных бродяг: сам недавно был почти таким же.

Сафар, поигрывая ножом, подошел к чернявому:

— Ну, раб божий Ефим, показывай свою рану.

Ефим застонал.

— Больно? Резать одежду?

Ефим замотал головой и прохрипел:

— Тяни.

Кое-как наш башкир стянул окровавленную одежду.

Мы осмотрели рану. Кровь сочилась, но не сильно.

— Ну, божий разбойничек, повезло тебе, — посочувствовал я бродяге. — Кость целехонька! Поторопился я, пуля не в сердце ушла, а выше, в плечо. Свезло.

Говоря это, я одновременно в уме прикидывал варианты. Ситуация требовала решения, и быстрого. Эти семеро — проблема. Оставить их здесь, связанных? Развяжутся, или их найдут звери, или замерзнут. Негуманно, да и небезопасно для нас — если выживут, могут затаить злобу или навести на наш след кого похуже. Отпустить просто так? Тоже не вариант. Они знают о нас, знают, что у нас есть оружие и припасы. Голодные и отчаявшиеся, они могли вернуться или продать информацию о нас каким-нибудь хунхузам или властям, если доберутся до какого-нибудь поселения.

«Убить? — мысль была короткой и неприятной, как укол ржавой иглы. — Самое простое решение. Никто ничего не узнает». Но что-то внутри воспротивилось.

Одно дело — отстреливаться от бандитов, другое — хладнокровно добивать этих оборванцев, пусть и напавших первыми. Они были жалкими, доведенными до ручки. Жизнь научила меня многому, в том числе и тому, что грань между зверем и человеком порой очень тонка, особенно когда речь идет о выживании. К тому же, репутация палача мне была ни к чему перед моими же людьми.

«Отвести их к гольдам или другим местным племенам? Сдать властям?» Это значило бы привлечь к себе ненужное внимание. Да и куда их тащить? И что с ними сделают те же гольды или власти? Скорее всего, ничего хорошего.

Оставался еще один вариант, самый рискованный, но, возможно, и самый выгодный с точки зрения нашей ситуации. Взять их с собой. Да, это семь лишних ртов. Да, это потенциальная угроза бунта или предательства внутри нашего и без того шаткого коллектива. Но с другой стороны… это семь пар рабочих рук. На прииске люди нужны как воздух. А эти, доведенные до крайности, сейчас были сломлены и напуганы. Если дать им еду, работу и надежду на нормальную жизнь, с ними можно будет справиться. Главное — сразу показать, кто здесь хозяин, и держать их в ежовых рукавицах.

Я вынул из своего заплечного мешка холщовый мешочек, в котором нес остатки провианта, и начал вытаскивать из него и складывать весь свой провиант обратно в заплечный мешок. Беглые смотрели на меня во все глаза, не понимая, что я задумал.

— Сафар, нарежь вот из этого полос! — протянул я мешочек башкиру.

Тот, используя нож, споро распорол мешочек по шву, потряс, похлопал ладонью, выбивая сор и пыль. В итоге получился кусок грубой, но чистой холстины.

— Ты, дедка, поищи поблизости подорожник, — сказал я старику. — Знаешь такой? Да не вздумай сигануть. Не то смотри! — Я выразительно махнул кольтом.

— Избавил бы мои рученьки от мучений, — попросил старик. — Режет веревка, боль по всем костям. Куда я сигану? Ноги не несут!

Я поглядел на него — тщедушного, хилого, с бледными впалыми щеками, с ногами, подгибающимися в коленях — и развязал путы с его рук.

Старик, прихрамывая, заторопился к лесу. Ефим молча сидел, прислонившись к стволу кривой березки. Видимо, от потери крови и пережитого шока он здорово ослабел. Глаза его были закрыты, он тяжело и прерывисто дышал.

Беглые, тем временем, во все глаза смотрели на наши припасы, переложенные в котомку. Тут тот мужик, что был в широких портках, вдруг залопотал скороговоркой:

— Дай поесть, господин! Поесть, поесть! Живот выворачивает, оголодали — никакой мочи нет! Третий день маковой росинки во рту не было! Кинь кусочек, опосля убей хоть. Вкус хлеба забыл, напоследок хоть разговеться! Покорми, а потом и убей! Перед смертью хлеба хочу, картохи хоть сырой. Исхудали так, что порты с нас ползут.

Он завыл и затрясся, заламывая связанные руки, заелозил на коленях по земле, пытаясь подползти ко мне.

— Михайла! — позвал его раненый Ефим слабым голосом. — Терпи. Молитву читай, не вой по-жеребячьи, бо есмь от рождения ты человек.

Но Михайла определенно забыл, что он «человек».

— Ладно, заткнись! Накормим тебя, потерпи! — крикнул я, чтобы он успокоился.

Бродяга перестал выть, только жалобно всхлипывал, неловко тыча связанными руками в рукав, пытаясь утереть глаза.

Приковылял старик, неся в руках пучок листьев подорожника.

— Ай, заждались? Насилу сыскал подорожничек. Когда не надо, так его прорва кругом, а когда надо… — Он вдруг покрутил головой, глубоко вдыхая воздух.